Александр Невский
 

Глава VI. Образование Киевского государства

Образованием древнерусского Киевского государства следует считать момент полного слияния двух центров Древней Руси — Новгорода и Киева, двух областей — «Славии» и «Куявы», а это слияние наша летопись связывает с именем и деятельностью Олега.

Олег — не Рюрик, и если в существовании второго можно еще сомневаться, то реальность Олега неоспоримо доказывается источниками русского, византийского и еврейско-хазарского происхождения.

Тем не менее обстоятельства жизни летописного Олега остаются невыясненными, сообщаемые о нем сведения неточны и сбивчивы. Хронология этой части летописи не является достоверной. Нам известна только одна достоверная дата, связанная с именем Олега, — 911 г., год заключения договора Олега с Византией.

Найденный Шехтером в Кембриджской библиотеке документ на древнееврейском языке переносит деятельность Олега — Хальгу (Хельгу) во времена царствования византийского императора Романа Лекапина, на годы, последовавшие за смертью летописного Олега. Датировка смерти Олега в разных летописях различна, могилу Олега летописи указывают в трех разных местах и т. д. Все эти противоречия заставляют нас особенно осторожно подойти к рассмотрению вопросов, связанных с деятельностью Олега, и, отбрасывая бесчисленные точки зрения, высказанные в литературе по поводу Олега, непосредственно перейти к рассмотрению источников.

«Повесть временных лет» сообщает о том, что Рюрик в 879 г. «предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща».1 Но древняя короткая редакция летописного рассказа, помещенного в Новгородской I летописи, называет Олега воеводой Игоря.2 И это, пожалуй, ближе к действительности, так как регентство Олега, правившего за малолетнего Игоря, регентство, длившееся больше 30 лет, вызывает сомнения. Возможно, что Олег был вполне самостоятельным князем, когда-то действительно выступавшим воеводой Рюрика или даже Игоря, но впоследствии «приявшим» власть в свои руки и в угоду династической концепции единства «Рюрикова дома», проводимой летописцем, превращенным в родственника Рюрика, опекуна или воеводу малолетнего Игоря.3

Под 882 г. в «Повести» помещен рассказ о походе Олега на юг.

«Поиде Олег, поим воя многи, Варяги, Чюдь, Словении, Мерю, Весь, Кривичи, и приде к Смоленьску с Кривичи, и прия град, и посади мужь свои; оттуда поиде вниз, и взя Любець, и посади мужь свои. И придоша к горам х Киевьским... И приплу под Угорьское...»4

Далее следует рассказ о том, как Олег, спрятав своих воинов, направил гонцов к Аскольду и Диру, заявив им, что он — гость и идет «в Греки», прося их явиться на берег. Когда Аскольд и Дир пришли к Олегу, он обвинил их в узурпаторстве, заявив: «аз есмь роду княжа», указал им на сына Рюрика Игоря, и по приказу Олега оба киевские князя были убиты.

Рассказ об убийстве Аскольда и Дира Олегом, как мы уже видели, заключает в себе ряд неточностей и не может считаться достоверным.

Не говоря уже о дате, которая вряд ли может быть принята на веру, так как датировка большинства событий из рассказа «Повести временных лет» до середины X в. не может считаться достоверной, рассказ летописца содержит в себе много противоречий, а именно: убийство Аскольда и Дира происходит по приказу Олега («Повесть»), а по другим летописям инициатором расправы с киевскими князьями был сам Игорь (Новгородская I летопись); Аскольд и Дир убиты одновременно, что, как уже было указано выше, вызывает сомнение; Олег проплывает мимо Киева под Угорское, хотя, казалось бы, плывя вниз по течению Днепра, с севера, он должен был бы остановиться у Киева, и т. д.

Все эти неточности и противоречия в рассказе летописца привели к тому, что некоторые исследователи поставили под сомнение самый поход Олега с севера на юг (М.С. Грушевский), другие же выводили Олега с юга, делая его князем Черноморско-Азовской Руси, поднявшимся к Киеву вверх по течению Днепра (В.А. Пархоменко).

В связи с этим необходимо остановиться на оценке «Повести временных лет» и Новгородской I летописи как источников для изучения истории Древней Руси конца IX и начала X в. В нашей литературе за последнее время были высказаны две диаметрально противоположные точки зрения: В.А. Пархоменко и Б.Д. Грекова.

В своей статье «Характер и значение эпохи Владимира, принявшего христианство» В.А. Пархоменко замечает, что только «...с эпохи Ярослава, так называемого Мудрого, начинаются действительные "припоминания летописцев"», а что касается событий X в., не говоря уже о IX в., то на них «наш древнерусский книжник второй половины XI и начала XII в. смотрит сквозь призму легенд, песен, сказаний, туманных и отрывочных данных», и ряд исторических деятелей, упоминаемых в древнейшей части летописания, являются эпическими личностями.5

Совершенно иной взгляд был высказан Б.Д. Грековым.

Развертывая на основе летописных сообщений свою концепцию начала Русского государства, Б.Д. Греков заявляет:

«Меня могут упрекнуть тут в предвзятости или в слишком большом доверии к показаниям "Повести". Упреки эти совсем нестрашны. Факты сами говорят за себя. А доброкачественность фактов, сообщаемых "Повестью", тоже несомненна. Она подтверждается всем общим ходом истории Киевского государства, которое ни в коем случае не могло бы достигнуть тех блестящих результатов, если бы факты "Повести" были порочными».

Нет никаких сомнений в том, что та редакция «Повести», которой мы пользуемся, есть продукт литературного творчества и редакционной работы конца XI и начала XII в., но так же несомненно, что это творчество, эта работа были основаны не на фантазии, не на патриотических увлечениях, хотя были элементы и того и другого, «не на невероятных каких-то "припоминаниях"» о давно прошедших делах, «а на совершенно точных документах (международные соглашения, записи при дворах князей и духовенства, законодательные акты, иностранные известия)».

Конечно, такого рода источники сочетались с народным эпосом и преданиями, и дело историка отделить пшеницу от плевел. «Известия "Повести" о поступательных шагах в развитии Киевского государства, независимо от абсолютной точности в хронологии и отдельных деталях, несомненно есть чистая "пшеница"».

Тем более что целый ряд событий внутренней и главным образом внешней истории Киевской Руси засвидетельствованы иностранными источниками.

Нет оснований особенно смущаться и датировкой событий IX—X вв., так как «у авторов русских летописей всюду расставлены незыблемые вехи»: даты крупнейших фактов русской и всемирной истории, подтверждаемые актами и греческими хрониками. Уже в X в. Русь применяла письменность в сношениях с другими державами, и на Руси велись записи крупных событий в ее жизни. Даже острожный Шахматов распространял свой скепсис на датировку в летописи лишь до 945 г., и то с оговорками.

Уже в X и самом начале XI в. существовали «летописные заметки», более древние, чем «Начальный Свод» или тем более «Повесть», использованные в «Похвале Владимиру» Иакова Мниха. «Догадки» авторов русских летописей заслуживают внимания, так как они исходили из реального и строились от известного к неизвестному.

«Иными словами, "Повесть" заслуживает большего доверия, чем ей часто оказывают многочисленные скептики, ибо они рассматривали "Повесть временных лет" приблизительно так, как анатом рассматривает труп человека, но на "Повесть временных лет" можно смотреть и с другой точки зрения: как на живое произведение, не анатомируя его, а воспринимая его как нечто цельное».6

Так резюмирует Б.Д. Греков высказанные им по поводу «Повести» взгляды, заслуживающие всяческого внимания, и я подробно остановился на них, так как целиком присоединяюсь к его точке зрения.

Не вызывает никаких сомнений рассказ летописца о продвижении дружин Олега с севера на юг.

К. Маркс указывает, что подобно тому, как чары Западного Рима манили к себе западных варваров, так чары Восточного Рима привлекали к себе восточных варваров.7 Они — варвары. Война становится источником их существования, функцией народной жизни.

Мы уже видели русские дружины на берегах Черного моря, у стен Сурожа, Амстриды, Константинополя. Это были походы как Южной, Киевской, Руси, так и, по-видимому, Руси Новгородской, не только «Куябы», но и «Славии». Не случайно «Житие Стефана Сурожского» сохранило имя новгородского князя Бравлина. И не случайно варяг Олег делает Киев своей резиденцией, не случайно Киев становится «мати градом Руским». К. Маркс отмечает, что стремление восточных варваров к Византии выразилось в «перенесении столицы, которую Рюрик основал в Новгороде, Олег перенес в Киев, а Святослав в Переяславец на Дунае».8 Он руководствовался теми же соображениями, которые привели антских риксов на берега Дуная и заставили Святослава считать дунайский Переяславец «середой» своей земли.

Это было создание трамплина для наступления на Византию, и всей своей деятельностью Олег как нельзя более ярко подчеркнул смысл похода на юг и перенесения на столетия центра политической жизни в Киев, на берега Днепра-Славутича, туда, где зарождалось древнерусское государство, где вековые традиции восточного славянства подготовили создание Киевской державы. Здесь, в Киеве, самим ходом исторического развития была подготовлена база для создания древнерусского государства, здесь складывалась держава русских каганов начала IX в., здесь был древнейший очаг этногенеза восточных славян, центр их культуры, издавна связанной с культурой античного и византийского Причерноморья. Отсюда легче было пуститься на завоевание «империи на юге» (К. Маркс), империи, воздвигнутой на обломках Византии, о чем мечтали восточные варвары, и которую в виде огромного славянского русско-болгарского государства со столицей в Переяславце на Дунае едва не создал спустя столетие русский князь-воин Святослав.

Этим и объясняется то обстоятельство, что если «...возникли сначала два государства: Киев и Новгород», то «Олег подчинил также второе русское государство Киев, переносит туда (892 г.) местопребывание правительства...».9

Путь же на юг был к тому времени уже проложен. Уже в начале или в середине IX в. сложился великий водный путь «из варяг в греки» на всем протяжении от Скандинавии до Константинополя («Miklagardr»). Произошло слияние двух узлов торговых водных артерий: северного (Западная Двина, Нева, Ладожское озеро, Волхов, Северная Двина и другие реки севера) и южного (Средний Днепр, Десна, Припять и связанные с ними водные и сухопутные дороги, ведшие к верховьям Днепра, Оки, Волги, в Полесье, к Карпатам и к Черному морю). Создается великий водный путь «из варяг в греки». Он шел от Бёрке (Björkö), на северном берегу Финского залива, к Котлину, от него к Неве (Nyja), Ладоге (Aldeigjuborg, по-видимому, от вепского alodejogi — «самая низшая», т. е. последняя река до впадения Волхова в озеро) и играл большую роль в нормано-русско-финских отношениях. Отсюда, из Ладоги, плыли к Новгороду (Nolmgardr), которого достигали, отплывая из Дании, в конце 4-й недели, от устья Одера — на 43-й день. Путь от Висби до Новгорода проходили в течение двух недель. Дальше лежало озеро Ильмень, за ним Старая Русса (по Платонову, в древности называемая Руса), Ловать, потом шли волоки на Западную Двину и с Двины в Днепр (Nepr). Оттуда же, с волоков, можно было попасть и на Волгу.

Здесь уже начинался днепровский отрезок пути. Соединение этих двух отрезков произошло до летописного похода Олега из Новгорода в Киев. Недаром Олег выдавал себя за прибывшего с «верха», т. е. с севера, гостя (купца). Значит, к этому времени фигура «варяжского гостя» с севера не могла вызвать подозрений у жителей Киева. Она стала привычной. Но произошло это слияние незадолго до объединения в единое целое «Славии» и «Куябы» (Куявии). И объединению двух центров Руси — Новгорода и Киева — предшествовало незадолго до этого произошедшее соединение двух узлов речных торговых артерий, путей походов, завоеваний и торговли: один узел соответствовал торговым дорогам «Славии», а другой — «Куябы».

За волоками с Двины начинался уже Днепровский путь, красочно описанный Константином Багрянородным. Вехами на его пути стояли Смоленск (Μιλινίσχα), Любеч (Τελιόυτζα), на его ответвлении — Десне — Чернигов (Τζερνιγωγα), Вышгород (Βουσεγράδε), Киев (Kiaenugardar, Koenugardr). В этом последнем названии Киева, кстати будет отметить, в скандинавской форме отразилось древнее название Кива «Киянгородом», т. е. городом киевлян, «киян», которое было в ходу у жителей Киева и от них через варягов попало в скандинавские саги и руны.

За Киевом, спустя несколько дней пути, начинаются знаменитые пороги, описанные Константином Багрянородным, о чем речь была выше, за Крарийской переправой — остров Святого Григория, остров Хортица, где стоял огромный священный дуб. Интересно отметить, что остров Хортица носил название «Варяжский остров». Далее — последняя остановка перед выходом в море, остров Святого Евферия (греч.), называемый русскими Березанью, а варягами, по-видимому, Björkö (Березовый остров). Материализированным следом пребывания здесь варягов является знаменитая руническая надпись конца XI или начала XII в.: «Грани соорудил холм этот по Карле, товарище своем».10

За Березанью путь лежал вдоль берега Черного моря. Тут лежали Белобережье наших летописей и пресловутый Ахиллов бег. Здесь в первой половине X в. была какая-то стоянка русских — дромитов (Δρομίται), упоминаемых в связи с событиями 941 г. у Феофана, Георгия Амартола и Симеона Логофета. Это была стоянка предприимчивых и подвижных воинов-купцов, совершавших свои стремительные налеты и походы, своего рода форпост Руси для нападений на Византию. Недаром Белобережье и Березань играют такую большую роль в русско-византийских отношениях X в.; недаром где-то здесь, неподалеку, вырастает русское Олешье; недаром позднее действует здесь берладская вольница.11

Так складывался в IX в. великий путь «из варяг в греки», главная торговая артерия Руси и в X, и в XI вв. И, идя по пути варяжских и русских купцов, проложивших путь с севера на юг и с юга на север, Олег совершает то, что оказалось не под силу ни норманским викингам, ни русским гостям и дружинникам, и объединяет в единый политический организм пусть аляповатое, скороспелое, скроенное из лоскутьев, но все же единое государство, города и земли, лежавшие по пути «из варяг в греки», пути не только торговых караванов, но и походов и завоеваний «готической России» (К. Марк), пути создания примитивной, но могущественной государственности эпохи «славного варварства» (К. Маркс), пути продвижения «восточных варваров к Восточному Риму» (К. Маркс).

Кто же были они, эти «восточные варвары»?

Нет никаких оснований отрицать большую роль варягов в этом процессе, равным образом как и того, что сам Олег был норманном (Helgi). И в древнееврейском документе, обнаруженном Шехтером, он так и выступает в своем норманском облике, как Хальгу или Хельгу. И дело заключается не в том, чтобы в борьбе с ложными концепциями норманнистов отрицать наличие варягов и их значение на начальных этапах истории Киевского государства, а в том, чтобы выявить их истинную роль в создании древнерусского государства и, отбросив «плевела», найти ту самую «чистую пшеницу», о которой говорит Б.Д. Греков.

Нам отнюдь не кажутся фантастичными поход Олега из Новгорода в Киев и объединение им русских городов и земель, лежавших по пути «из варяг в греки» и некоторым его ответвлениям, в единую «готическую» (К. Маркс), т. е. варварскую, державу, Киевскую Русь, протянувшуюся сравнительно узкой полосой с севера на юг вдоль главнейшей артерии торговых связей, международных сношений, завоевательных походов и походов за данью. В этом походе несомненно приняли участие «вои» словен, изборских и псковских кривичей, чуди и веси, а быть может, и мери.

Хотя варяжский элемент в дружине Олега был очень силен и играл большую роль, но, учитывая то, что в составе послов Игоря, заключавших договор с греками 944 г., встречаются «слы», носящие имена, звучащие явно по-эстонски, т. е. по-чудски, — Каницар (Kanizar), Искусеви (Jskusewi), Апубьксарь (Pubjinksar), мы можем предположить, что чудские «вои» были у Олега, и этим самым подтвердить летописный рассказ. Попытку объяснить эти имена из древнескандинавских («skó-sveinn» — слуги, «*habukar» — сокол и «*kannapar» — испытанный) вряд ли можно считать убедительной, так как такого рода словоупотребление в официальном документе немыслимо.12 Со времен Олега устанавливается связь северной чуди с Южной, Киевской, Русью, приведшая к появлению на арене политической истории Южной Руси многочисленных «Чудинов», в самом своем имени носящих указание на свою этническую принадлежность.

В составе дружин Олега, двинувшихся на юг, были несомненно слове-не и кривичи, и едва ли не они составляли главную силу «вещего» князя.

Так произошло слияние «Славии» и «Куябы» в единое государство. На своем пути, закрепляя за собой города и земли, Олег действует так, как, по летописному рассказу, действовал Рюрик на севере.

Он берет Смоленск и «посади мужь свои», «взя Любець, и посади мужь свои», а в Киеве, древнем центре складывающейся русской государственности и развивающейся русской культуры, поближе и к Византии, и к Дунаю, и к Хазарии, поближе к Черному морю и Востоку, такому же заманчивому для воинственных и жадных «восточных варваров», как и Византия, в «мати градом Руським», обосновался сам.

Став киевским князем, он «нача городы ставити», укрепляя этим свою власть и создавая себе опорные пункты, чтобы «княжить и володети», собирать дань, судить, управлять, «поимать» воинов для своих дружин и «боронить» рубежи Руси от «ворогов». Что же касается «Славии», Новгорода, переставших быть землей и резиденцией Олега, то он «устави дани Словеном, Кривичем и Мери и устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля...».13

Б.Д. Греков совершенно справедливо обратил внимание на терминологию летописного рассказа. На словен, кривичей, мерю Олег дань «устави», а не «вьзложи», а это различие весьма существенно, так как в летописи термин «устави» употребляется в смысле узаконения, установления определенного порядка, закона, тогда как слово «вьзложи» употребляется в смысле наложения дани на покоренные народы, что имеет место и по отношению к деятельности Олега, как это мы увидим ниже.

Это свидетельствует о том, что на северо-западе и на северо-востоке Олег действует не как завоеватель, а как государственный деятель, определяющий повинности и обязанности своих подданных. При этом сам термин «на лето, мира деля» означает вознаграждение княжеской наемной дружине («tributum, quod mir vocatur»), явление, характерное и для норманнов, и для западных славян. Так, в Чехии уплата «мира деля» означает дань населения, уплачиваемую князю за охрану и защиту.14 Зато на юге Олег принялся за завоевание и подчинение себе русских племен. Летопись сообщает о войне Олега с древлянами, и его поход в землю древлян был продолжением традиционной борьбы полян, Киева, с древлянами. Еще в глубокой древности, как мы уже видели, поляне «быша обидимы древлянами». Воевали с древлянами Аскольд и Дир. Олег, «при-мучив» древлян, «и имаше на них дань по черне куне», но покорение древлянской земли падает лишь на X в., на времена Ольги, и поэтому «примучиванье» Олега следует рассматривать лишь как наложение дани, и то вряд ли она собиралась систематически.

Попытки наложить дань на уличей и тиверцев, «Великую Скуфь», не увенчались успехом, и с ними Олег «имяше рать».

Успешней шла борьба за освобождение русских племен от хазарской дани. Вступив в землю северян, Олег предупреждает их, что ведет борьбу не с ними, а с хазарами: «аз им противен, а вам нечему» и «не даст Коза-рам дани платити» «и вьзложи на нь дань легьку».

Олег освобождает от хазарской дани и радимичей «и въдаша Ольгов1 по щьлягу, якоже и Козаром даяху».

Все эти события, связанные с объединением под властью Киева русских племен, датируются летописью 883, 884 и 885 гг., но эта датировка более чем условна.15

Нет сомнений и в том, что само покорение и древлян, и северян, и радимичей тоже было в значительной степени условным. Мы знаем, что древляне еще при Игоре и Ольге имели своего князя Мала, что радимичей подчинил себе только Владимир, и хотя о северянских князьях мы ничего не знаем, если не считать легендарного князя Черного, но наличие здесь еще в X в. огромных богатых захоронений свидетельствует о сохранении столь влиятельной местной власти, что ее вполне допустимо считать самостоятельными князьями, хотя и выступающими в роли местных правителей, «великих» и «светлых» князей, находящихся «под рукой» киевского князя.

По-видимому, взаимоотношения между Олегом и покоренными племенами заключались лишь в несистематическом сборе дани и в участии их воинов в войнах и походах киевского князя. Зачастую это были скорее «толковины», т. е. союзники, — о чем и повествует летопись, говоря о походе Олега на Византию, — нежели подданные в обычном смысле этого слова.

Так начала складываться «несообразная, нескладная, скороспелая, составленная Рюриковичами из лоскутьев» Киевская держава, «готическая» Русь (К. Маркс). Но, несмотря на все эти ее качества, примитивный характер объединения русских земель и племен, Киевская держава в лице ее политических деятелей делала великое дело: объединяла восточное славянство в единый государственный организм, сплачивая и тем самым усиливая его, создавая условия для дальнейшего укрепления общности языка, быта, культуры, и охраняла, обороняла рубежи земель русского народа, рубежи Руси. Рост и усиление Руси происходили потому, что восточное славянство освободилось на востоке от власти хазарского кагана, на западе — от владычества Польши, на северо-западе — норманнов, и его историческое развитие на ранней ступени формирования русской народности, положившей начало и великороссам, и украинцам, и белорусам, прошло под знаком независимости, могущества и славы.

И центром Русской державы стал Киев. Именно Киев, «мати градом Русьским», а не Новгород, так как он был древнейшим центром этногенеза славян и центром восточнославянской культуры, с глубокими историческими традициями, уходящими в даль времен. Расположенный на пограничье лесных массивов Восточной Европы и степей, незаметно переходящих в необъятные азиатские степи, с мягким, ровным климатом, щедро одаренный всеми благами природы, с черноземной почвой, неиссякаемое плодородие которой породило древнее земледелие, запасами руды, прекрасными пастбищами, дремучими лесами, многоводными реками, прекрасным средством сообщения тех времен, Киев был одинаково близок и к Византии, и к Востоку, чьи магические чары, роскошь и богатство манили к себе «восточных варваров» и способствовали развитию торговых, политических и культурных связей Руси с цивилизованными государствами.

В отношении Византии и Востока Олег следовал традиции и шел по пути, задолго до него проложенному.

В начале X в. Олег предпринимает поход на Византию, и исключительный успех, которого он добился, что нашло отражение в договоре Олега с Византией 911 г., объясняется тем, что Олегу удалось сплотить силы Руси и укрепить складывающуюся русскую государственность. Летопись с рядом красочных и фантастических подробностей, используя «Житие Василия Нового» и продолжателя Амартола, рассказывает под 907 г. о том, как «иде Олег на Грекы», «поя множество Варяг, и Словен, и Чюдь, и Кривичи, и Мерю, и Деревляни, и Радимичи, и Поляны, и Северо, и Вятичи, и Хорваты, и Дулебы, и Тиверци, яже суть толковины», и «на конех и на кораблех», «приде к Царюграду».

Византийцы вынуждены были заключить мир. «И заповеда Олег дань даяти на 2000 корабль, по 12 гривен на человека, а в корабли по 40 мужь».

Далее указывается, что 12 гривен греки должны были платить «на ключь» и «потом даяти уклады на Рускыа грады: первое на Киев, та же на Чернигов, на Переяславль, на Полтеск, на Ростов, на Любечь и на прочаа городы, по тем бо городом седяху велиции князи, под Олгом сущее».

Затем летописец приводит отрывок текста договора и указывает, как Олег возвращается в Киев, «неся злато, и паволоки, и овощи, и вина, и всякое узорочье» и приказав «исшить» «парусы паволочиты Руси, а Словенам кропиньныя», повесив свой щит на вратах Царьграда, отправляется в обратный путь.

В летописном рассказе много неточного, много фантастического, вроде того места, где говорится о том, что Олег поставил корабли на колеса. Вызывает сомнение уплата греками 12 гривен на человека, хотя «на ключь» 12 гривен дани Византия уплатить могла, если в этом «ключе» видеть «ключ» — уключину, т. е. символ русской ладьи.

Можно, казалось бы, сомневаться в том, что воины стольких племен, еще не вошедших прочно в состав державы Олега, приняли участие в походе, но если мы учтем, что они были «толковинами», т. е. союзниками Олега в этом заманчивом, сулившем большую военную добычу и славу походе, то нет ничего удивительного в том, что на предложение Олега идти походом «на Грекы» отозвались и вятичи, вышедшие из своих дремучих лесов, и прикарпатские хорваты, и другие племена Восточной Европы. Дата похода (907 г.) неточна. Византийские источники ничего о нем не говорят. Но сам по себе поход Олега не вызывает никаких сомнений, и следом его, вехой, оставшейся в веках, является договор Олега с Византией 911 г.

Наша летопись знает два договора Олега с греками, 907 и 912 гг., причем первый, неполный, сохранился в отрывках. Совершенно прав М.Д. Приселков, объясняющий происхождение договора 907 г. таким образом. Когда Святополк Изяславич предоставил Нестору возможность для составления «Повести временных лет» пользоваться княжеской казной, где хранились договоры русских с греками, эти последние находились не в должном состоянии. Части их уже не было, часть договора 911 г. была оторвана от остального текста, что и дало Нестору повод считать оторванный кусок за остаток текста более раннего договора с Византией.16 Был и другой экземпляр, полный, который Нестор привел через несколько строк целиком. Этот договор, датируемый точно 2 сентября 911 г., не вызывает в целом никаких сомнений ни по содержанию, ни по форме, ни по языку. Его текст есть несомненный и буквальный перевод с греческого, так что отдельные встречающиеся в нем выражения могут быть поняты только при условии буквального же перевода на греческий язык. Договор был переведен болгарином на болгарский язык и выправлен русским книжником.17 Договор заключали «мужи» Олега, его «слы», 15 варягов, сплошь носящие скандинавские имена: Карл, Инегелд, Фарлаф, Руалд и другие. Они выступали от имени Олега «и от всех, иже суть под рукою его, светлых и великих князь, и его великих бояр».

Это были наемники — варяги, ярлы Олега, те самые «си» договора 911 г., которые служили русскому князю, но от которых он старался избавиться и разрешал императору Византии оставлять их на службе у себя, если только сами «си» (варяги) пожелают. Это было время, когда киевский князь уже охотно отправлял толпы жадных и буйных варягов в Византию «с единственной целью избавиться от них» (К. Маркс). А скопление в Киеве скандинавов диктовалось не столько потребностями самого князя, сколько стремлением его избавить Русь от их грабежа. Варяжские конунги скандинавских наемных дружин сидят в Киеве вместе с князем, только зимой отправляясь в полюдье в отведенные им для этого земли. И договор 911 г. с императором Львом и Александром заключался и от имени Олега, и от имени его «светлых и великих князь, и его великих бояр», потому что этим самым на «всякое княжье» Руси, среди которого было немало варяжских ярлов накладывались определенные обязательства, предусмотренные договором. Варяжская вольница этим самым обуздывалась, и ярлы отвечали за всякие «пакости», творимые ими в Византии.18 Договор 911 г. предусматривал право посещения Константинополя и пребывания там послами Руси, гостями и простыми воинами, причем гости при этом предъявляли серебряные печати, послы — золотые печати русского князя. Рядовые «ρῶσ» — русские воины, и прежде всего варяги, направлялись в Цареград, чтобы поступить на службу к императору, чему Олег не препятствовал, стараясь избавиться от беспокойных и своевольных викингов. Всем им русский князь был обязан запретить «творить пакости в селах и стране нашей», т. е. в Византии.

Послы получают от императора содержание, ими самими избираемое. Гости, приезжающие не только для продажи, но и для купли, получают «месячину», состоящую их хлеба, мяса, фруктов и вина; гости же, приезжающие только для продажи, «месячины» не получают. Послам и гостям Руси отводился для проживания монастырь святого Мамонта в предместье Константинополя, где специальные лица вели учет выдачи посольского содержания и «месячины». Первое место отводится киевлянам, затем черниговцам и переяславцам, а потом уже жителям других городов. Русские добились беспошлинной торговли. Но буйная русская вольница должна была проходить на рынки Константинополя в определенные ворота, не более 50 человек сразу, без оружия и в сопровождении византийских чиновников. Отправляясь обратно на Русь, послы и гости получали на дорогу провизию и корабельные снасти. Всякий русский воин, если пожелает, мог оставаться в Византии и служить в императорском войске. В случае каких-либо столкновений между греками и Русью все вопросы личного и имущественного характера разрешались исходя из норм «закона русского». Указывались также взаимные обязательства Руси и Византии по отношению к потерпевшим кораблекрушение русским и грекам и по отношению к бежавшей челяди.19

Договор Руси и Византии 911 г. заключает в себе упоминание о том, что он — не первый, ибо он называет себя «удержанием» и «извещением» — «от многих лет межи христианы и Русью бывьшюю любовь», намекая на договоры Руси с греками IX в.

Такой договор, как договор 911 г., мог быть заключен только победоносной Русью, так как всем своим содержанием он говорит о том, что Олег продиктовал «позорные для достоинства Восточной Римской империи условия мира» (К. Маркс).

Мы только не можем определить точную дату похода Олега, но, судя по тому, что в 909—910 гг. в Византии в императорском войске служат русские дружинники, что свидетельствует о применении пунктов договора 911 г. в действительной жизни, можно предположить, что поход имел место незадолго до 909 г., быть может, действительно в 907 г., после чего, согласно предварительному соглашению, часть русских воинов поступила на службу к императору.

Договор Олега с Византией свидетельствует о том, что это не простое соглашение цивилизованного государства с шайкой грабителей, а юридическое оформление длительных связей цивилизованного, еще могущественного, но уже дряхлеющего государства с юной, сильной, воинственной, стремящейся к непрерывному расширению державой, мечом прокладывающей себе путь в ряды сильнейших и влиятельнейших государств мира. И при этом, надо отметить, связей старинных, сложных и живых.

Русь — уже держава, варварская, «готическая» держава, во главе которой — Олег, а по городам и землям сидят «под рукой его» князья и бояре, его «подданные» и «толковины»: русские, чудь, меря, весь, варяги. Связь между отдельными землями и Киевом непрочна и покоится на силе меча. Знаменательно и то, что в договоре 911 г. уже проступают контуры Руси в собственном смысле этого слова. «Русь» — это прежде всего Киев, Чернигов, Переяславль, так как эти города помещены первыми в списке «городов», на которые Олег берет с Византии «уклады», а многие считают, что в первоначальном тексте читались только эти три города. «Русь», таким образом, совпадает со Средним Приднепровьем.

Интересно отметить также упоминание о том, что «русь» возвращается, поставив на мачты своих однодеревок паруса из «паволоки» (парчи), а «словене» — «кропиньныя» (полотняные). Не есть ли это указание на социальное различие «руси» и «словен», в которых не обязательно следует усматривать только новгородских словен? И не случайно на Новгород Олег «уклада» не берет. К этому вопросу мы еще вернемся.

События, предшествующие договору 911 г. и последующие за ним, связаны с усилением русско-византийских связей.

Из сочинения Константина Багрянородного «De cerimoniis aulae byzantinae» мы узнаем, что русский отряд в 700 человек принимал участие в походе на Крит, предпринятом морем в 902 г., и сражался с арабами, за что получил 100 литров серебра.

Около 917 г. в период тяжелой борьбы с болгарским царем Симеоном, судя по письму патриарха Николая Мистика, Византия заручилась поддержкой Руси, и «русские, печенеги, аланы и венгры все уже договорились с империей» и подготовились к борьбе с болгарами.20

Некоторые исследователи этот русско-византийский союз датируют 920 г., другие — 922 г.21

Нам известно о других морских походах русских в составе византийского флота уже в более позднее время. Речь идет о походе в Италию против лангобардов в 936 г. при Романе Лакапине, в котором принимало участие 415 русских воинов; о походе на Крит в 949 г., когда в составе греческой флотилии было 9 русских судов с 629 воинами.22 Все эти события, падающие на времена Олега и Игоря, говорят о растущем общении Руси с Византией.

Но не одна Византия испытала на себе всю тяжесть ударов сильных и храбрых русских дружин. В другой части цивилизованного мира, на юго-востоке от Руси, у берегов Каспия, лежали богатые, многолюдные торговые города мусульманского Востока. Походы русских на Византию через Черное море были основным направлением военной политики Древней Руси — это несомненно, но так же несомненно, что походы русских дружинников в Закавказье, на Каспий, Дагестан, Азербайджан, Ширван были вторым путем русской экспансии. Походы русских на Каспий мало чем отличались от нападений на Византию. Стремление русских воинов, осаждавших стены Восточного Рима или сражавшихся с греческим флотом, ничем не отличались от стремлений русских дружинников, нападавших на Абесгун, Бердаа, Ширван. В перспективе и в том и в другом случаях были богатая военная добыча, дань, пленные и слава.

В первый период времени, до середины X в., походы русских на Закавказье и Каспий носили характер налетов с целью захвата военной добычи; с середины X в., как это будет показано ниже, наблюдаются изменения в организации походов, меняются и их цели.

В «Истории Табаристана» Мухамеда Эль-Хасана упоминается о том, как в 909 г. русы на 16 судах прибыли в Абесгун, взяли город, затем заняли Макале (Миан-Кале в Астрабадском заливе). В следующем 910 г. русы напали на Сари, Дайлем, Гилян. Отбитые правителем ширваншахом они повернули обратно.23

Следующим большим морским походом русов на Каспийское побережье Кавказа и Закавказья был поход около 912—913 гг. — 300-го года гиджры по мусульманскому летоисчислению.24

Масуди в своих «Промывальнях золота» («Золотых лугах») довольно подробно описывает этот поход. Он сообщает, что после 300-го года гиджры 500 кораблей русов, на каждом из которых было по 100 человек, вошли в рукав Нейтас, соединяющийся с Хазарской рекой.

Необходимо прежде всего расшифровать географические термины Масуди, иначе останется неясным дальнейший путь русов. Нейтас — Черное море (Понтус, Понт), а под Хазарской рекой Масуди следует разуметь Волгу, по его словам, впадающую в «Хазарское море, которое есть также море Джурджана, Табаристана и других персидских стран».25

Хазарское море — Каспийское море. В представлении не только Масуди, но и многих других восточных писателей Каспийское море соединялось с Черным через Волгу и «рукав Нейтаса» «Рукав Нейтаса» — не что иное, как Дон, действительно сближающийся с Волгой. По Дону русы добрались до хазарской заставы, поставленной «у устья рукава».

Местонахождение хазарской заставы различными исследователями приурочивается к разным местам. Григорьев считает, что русы встретили хазарские гарнизоны на Тамани, в Тмутаракани, тогда как Ламбин и Голубовский предполагают, что эта встреча произошла у Саркела, расположенного, как известно, на Дону у Цымлянской, в том месте, где Дон сближается с Волгой. За первое предположение говорит то, что попасть на Дон, минуя хазарский Самкерц (Тмутаракань), если предположить, что русы спустились по Днестру и достигли Керченского пролива, плывя вдоль берегов Крыма, невозможно, и здесь-то, очевидно, состоялась встреча русов с хазарской заставой. Но и второе предположение, казалось бы, заслуживает внимания, ибо Масуди сообщает, что русы сперва вошли в рукав Нейтас, т. е. Дон, а затем уже имели дело с хазарской заставой, расположенной в Саркеле, что, конечно, отнюдь не исключает наличия хазарской заставы и на Тамани.26

Тем не менее следует остановиться на первом предположении, так как Масуди сообщает, что после переговоров с хазарами русы «вступили в рукав, достигли устья реки и стали подыматься по этой водяной полосе, пока не достигли реки Хазарской, вошли по ней в город Итиль...».

Следовательно, путешествию вверх по Дону и переходу на Волгу предшествовали переговоры с хазарами, а это говорит за то, что хазарская застава была на Тамани.

Прибыв «к хазарским людям, поставленным при устье рукава», русы вступили с ними в переговоры и отправили к хазарскому царю послов с просьбой разрешить им перетащить свои суда в Волгу, т. е. «перейти в его страну», и пройти в Каспийское море. За это они обещали царю половину своей военной добычи. Царь согласился. Русы, очевидно, волоком перетащили свои однодеревки на Волгу и пустились вниз по течению. Пройдя столицу хазар Итиль, они вступили в море.

Войдя в Каспий, «русские суда распространились по этому морю» и начали нападать на прибрежные города. Ими были взяты Джиль, Дайлем, Абаскун (Абесгун), Нефтяная Земля (Баку) и другие города Табаристана и Азербайджана. Русы применяли десанты, высаживая пеших и конных воинов, нападавших на мусульманские войска. Они обосновались на островах около Баку, откуда совершали набеги на прибрежные города. Флот мусульман был разбит русами.

Через несколько месяцев с большой добычей, ценностями и рабами русы повернули обратно. Дойдя до Итиля, русы понесли хазарскому царю «деньги и добычу по уговору». Но гвардия кагана, состоявшая главным образом из мусульман-хорезмийцев, и многочисленные в Итиле богатые и влиятельные мусульманские купцы, узнав о разгроме русами прикаспийских земель их соотечественников и единоверцев, что к тому же нарушало нормальную торговлю по Каспию, обратились к царю с требованием дать им возможность отомстить русам.

Мусульманские купцы и воины-наемники (арсийцы) были в Хазарии серьезной политической силой, и царь, по свидетельству Масуди, «не мог им препятствовать». Он успел только сообщить русам о готовящемся на них нападении.

Русы, узнав о предстоящей схватке, вышли из судов и дали бой на суше. Масуди, несомненно сгущая краски и преувеличивая цифры (он приводит, например, следующие: мусульман и присоединившихся к ним христиан Хазарии было 15 000 человек, а русов — 35 000, из которых около 30 000 было убито), рассказывает о разгроме в трехдневном бою мусульманами и христианами русов, об отступлении оставшейся части русов (опять-таки несомненно преувеличенная цифра в 5000 человек) в своих ладьях на север, в землю буртасов (мордвы) и болгар (камских), где и последние остатки русов были перебиты. Так закончился, по свидетельству Масуди, этот поход русов на Каспий.27

Необходимо отметить, что рассказ Масуди, несмотря на его несомненную достоверность, нуждается все же в известной критике.

Во-первых, о самой дате похода. Мир-Зегир-эд-Дин-Мераши утверждает, что русы опустошили Табаристан в 914 г., а это подтверждается и Масуди, датирующим поход русов временем «после» 300-го гиджры, т. е. после 912—913 гг.28

Вызывают сомнение число судов и количество русских воинов, принимавших участие в походе.

Вряд ли действительно 500 судов русских прошло в Каспий. Если даже учесть вероятное участие в этом походе тех же русских воинов-мореходов, которые незадолго до этого под руководством Олега разгромили Византию и заставили ее подписать выгодный для Руси договор, то все же эта цифра покажется преувеличенной.

Сомнительно и то, что каждое русское судно, по уверению Масуди, вмещало 100 воинов. Летопись сообщает, что суда-однодеревки Олега вмещали по 40 человек. И вряд ли моноксилы «ρῶξ» могли вместить больше. Даже казацкие чайки XVII в. вмещали не более 70 человек. По-видимому, для исчисления русского войска придется все же остановиться на более скромных цифрах.

Вызывает сомнение и версия Масуди о полном истреблении русов. Мы располагаем данными, которые противоречат этому.

Аль-Ауфий (XIII в.) сообщает, что какие-то русы в 300-м году гиджры приняли христианство, а затем, когда увидели, что это обстоятельство стеснило их, решили перейти в мусульманскую веру и обратились за помощью к хорезм-шаху. Последний с радостью отправил к ним имама, и русы стали мусульманами. Это сразу же дало им возможность начать «войну за веру», т. е. те самые войны, которые были источником обогащения русов.29

Шабангарий (XIV в.) сообщает то же, прибавляя, что русы-мусульмане господствуют на море.30 К нему присоединяется Шукраллаг (XV в.), добавляя, что целью русов при принятии мусульманства было узаконение военной добычи, добываемой в войнах с «неверными».31

О каких русах-мусульманах говорят Аль-Ауфий, Шабангарий и Шукраллаг? Конечно, о тех, которые «после» 300-го года гиджры, быть может в 914 г., напали на Каспий.

Столкновение, имевшее место у русов с мусульманами и христианами Хазарии невдалеке от Итиля, закончилось, по-видимому, отнюдь не полным истреблением русов. Какая-то часть их, побежденная, принимает христианство, имевшее широкое распространение в Хазарии, быть может, и среди русов-славян, живших в Итиле, а затем, видя, что выгоднее стать последователями Магомета, обращается в мусульманскую веру, так как это давало возможность прикрыть стремление к военной добыче и наживе, и переходит на службу к хазарскому царю, пополняя собой гвардию кагана.

Служба русских воинов в тех землях, которые были объектом их нападений, у тех правителей, с которыми они воевали, стала обычным явлением и привела к появлению «ρῶξ» в войске византийского императора, к пополнению рядов русской стражи хазарского кагана.

Таким образом, рассказом Масуди устанавливается связь между Русью времен Олега и Востоком, между походами Руси на Византию и Закавказье.

Установив договорные отношения с империей, Русь обратила свой меч на Восток. И в этой связи следует остановиться на знаменитом документе из еврейско-хазарской переписки, найденном и опубликованном Шехтером. Хранившийся среди рукописей знаменитой Каирской генизы и оттуда попавший в библиотеку Кембриджского университета, этот документ, к сожалению страдающий рядом дефектов, говорит о царе русов Хельгу.

Византийский император Роман Лакапин послал большие дары «Хельгу, царю Русии» и подстрекнул его напасть на хазар. Хельгу напал на город «S-m-b-r-jj» (искаженное «S-m-k-r-c», т. е. Тмутаракань), взял его, воспользовавшись отсутствием там «начальника, раб-Хашмоная». Тогда булшици (βαλγίτξι — по Феофану, причем это слово означало, по-видимому, звание, титул) Песах напал на «города Романа», а затем «пошел войной на Хельгу и воевал...» (далее следует пропуск), «...и бог смирил его перед Песахом». Хельгу вынужден был отдать все, что добыл он мечом в «S-m-b-r-jj», и признался, что напал на хазар по наущению Романа. Тогда Песах заставил его выступить против Романа. «И пошел тот против воли и воевал против Константинополя на море четыре месяца. И пали там богатыри его, потому что македоняне осилили (его) огнем. И бежал он и постыдился вернуться в свою страну, а пошел морем в Персию (Paras, что, может быть, искажено из Tīrās, как называлась иногда Фракия. — В.М.) и пал там он и весь стан его. Тогда стали русские подчинены власти хазар».32

Крупнейший гебраист академик П. Коковцов доказал, что этот документ может быть датирован XII в. и источником его является «Книга Иосиппон» и главным образом какой-то византийский литературный памятник, может быть то письмо, о котором упоминает Иехуда-бен-Барзиллай (XI в.), по своему содержанию, по-видимому, совпадающее с «Кембриджским документом». В нем фантастика народных рассказов сочетается с конкретными историческими событиями, а именно — с походом русов из Черного моря в Персию, походом Олега на Константинополь, сожжением флота Игоря греческим огнем, подстрекательством Романа к захвату Самкерца-Тмутаракани и захвату русскими города и, наконец, борьбой хазар с Византией за Северное Причерноморье. Но все эти исторические события, разновременные и разнохарактерные, приписываются одному лицу — Хельгу, т. е. Олегу, в этом еврейском документе именуемом чисто по-скандинавски — Helg-ом.

Хельгу «Кембриджского документа» живет и действует во времена византийского императора Романа Лакапина, царствовавшего с 919 по 944 г.

Нам кажется, что следует связать «Кембриджский документ» с описанием похода русов на Бердаа в 943—944 гг., о чем говорят Ибн-Мискавейх, Ибн-аль-Асир, Григорий Бар-Эбрей, Моисей Каганкатваци, Низами, Якут, Абуль-Феда.33 Ибн-Мискавейх как бы начинает свой рассказ с того, на чем кончает свое повествование «Кембриджский документ». Об этом походе ниже.

Поход Хельгу не вызывает сомнений. Это — исторический факт, и результатом его было появление русских на восточном побережье Керченского пролива, в Самкерце-Тмутаракани. Рассказ «Кембриджского документа» о победе Песаха над Хельгу и о подчинении русских хазарам вряд ли можно считать правдоподобным, так как в 943 (944) г. русские предпринимают свой поход на Бердаа, на Каспий, пересекая Кавказ сушей с запада на восток, от Керченского пролива и до Дагестана, причем вместе с русскими идут аланы и лезги. А для того чтобы вместе с жителями степей и предгорий Кавказа, аланами и лезгами, пройти через степи к Дагестану, нужно было укрепиться на Тамани, и Хельгу, очевидно, превратил Тамань в базу готовящегося похода на Каспий. Ни о каком покорении хазарами русов не могло быть и речи.34

Можем ли мы считать, что этот поход был произведен тем самым летописным Олегом, деятельность которого, по летописи, падает на конец IX и начало X в.?

На этот вопрос ответить трудно.

Если принять высказанное в литературе предположение о том, что былинный Вольга Святославич имеет своим прообразом исторического Олега, о котором в Киеве времен летописца ходили легенды как о «вещем» князе, то, быть может, следует связать сказание о походе Вольги на Индийское царство с походом Руси Хельгу «Кембриджского документа» на Закавказье, в Персию. Олега и Вольгу роднит и еще одно: и тот и другой — кудесники, «вещие» люди, и это представление об Олеге как о «вещем» князе, обстоятельства смерти которого народная память облекла в красивую, бессмертную легенду, обусловлено было не тем, что русские люди того времени были «погани и невеголоси», а той ролью, которую сыграл «вещий» князь земли Русской Олег в складывании древнерусского государства, ибо с его деятельностью связана одна из наиболее ярких страниц «героического периода» в истории русского народа — складывание русской государственности от Ладоги, Невы и побережья Финского залива до «гор Киевских», время победоносных походов на юг и восток, дипломатических актов, свидетельствующих о славе, сопутствующей русскому оружию. Быть может, прозвище «Вещего» за Олегом — Helgi — закрепилось и потому, что в древнескандинавских языках helgi означало «святой», «вещий», «мудрый».

Но во времена летописца память об Олеге обросла уже дымкой сказаний, многое стало легендой, обо многом забыли...

Даже могилу Олега показывали в разных местах. «Погребоша и на горе, иже глаголеть ся Щековица», — сообщает «Повесть временных лет». «Есть могила его в Ладозе...», — читаем мы в Новгородской I летописи. Больше того, в самом Киеве были две могилы Олега: на Щековице и у Жидовских ворот. Этот разнобой объясняется, возможно, тем, что «могила» означала «памятник» и представляла собой холм («могила» в смысле «гора», «холм», «насыпь»), насыпаемый во время тризны в честь умершего. А таких могил-памятников в память умершего «за морем» Олега на Руси могло быть много.

Все это заставило Антоновича и Грушевского поставить вопрос: не было ли в Киеве двух князей по имени Олег? Быть может, скажем мы. Но и на этот вопрос при современном состоянии источников точно ответить невозможно.35

Время деятельности, обстоятельства жизни и смерти Олега (Олегов?) остаются все же неясными.

Мы даже не знаем точно, когда начал княжить Игорь. «Повесть временных лет» указывает, что «по Олзе» «поча княжити Игорь», и датирует начало его княжения 913 г. Перед Игорем, как и перед Олегом, стояла задача объединения земель восточных славян. Временное подчинение некоторых славянских племен при Олеге было непрочным. «И деревляне затворишася от Игоря при Ольгове смерти». «Иде Игорь на Деревляны, и победив а, и возложив на ня дань больши Олгови».36

Далее летопись сообщает о войне Игоря с уличами. Игорь «примучи Угличи, и вьзложи на ня дань...» «И не дадеся ему един град, именем Пересечен». Три года продолжалась осада Пересечена «и едва взят его».37

Чрезвычайно интересным для характеристики Киевского государства тех времен является рассказ летописи о том, что дань с покоренных уличей Игорь дал своему воеводе Свенельду. Впоследствии тому же Свенельду Игорь «даде дань Деревскую... и имаше по черне куне с дыма».38

Примитивный характер складывающегося древнерусского государства обнаруживается в той своеобразной системе, которую К. Маркс назвал «вассалитетом без ленов, или ленами, состоящими только из дани».39

Сама по себе земля еще ничего не стоила, ибо это был еще «дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощены»,40 а следовательно, феодальные отношения, определяющие высокую ценность земли вместе с сидящим на ней подвластным и эксплуатируемым населением, еще только складывались. Ценность представляла собой не земля, а дань, которую можно было с нее получить, вернее, с населявших ее общинников.

Поэтому своему влиятельнейшему воеводе — Свенельду — Игорь дает дань с земель покоренных уличей и древлян, вызвав этим недовольство своих дружинников: «се дал еси единому мужеви много». И действительно, окруженный своей дружиной — «отроками», богатыми воинами, которые вскоре же «изоделися суть оружьем и порты», собиравший дань со всей земли уличей и древлян, игравший большую роль в политической жизни Киевской Руси времен Игоря, его сына Святослава и внука Ярополка, влиятельный, знатный, богатый и могущественный Свенельд, один из тех «светлых» и «великих князей» и «великих бояр», которые окружали князя киевского, был вторым после самого «великого князя» Игоря во всей Русской земле.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что Свенельд не назван в договоре Игоря с Византией, но упоминается в договоре Святослава. В литературе (А.А. Шахматов и В.А. Пархоменко) было высказано предположение, что это объясняется враждебностью Свенельда и Игоря.

В.А. Пархоменко считает, что Свенельд был князем новгородским (!) и древлянским, сын которого был убийцей Игоря.

У нас нет оснований присоединяться к мнению обоих исследователей: на это не дают права наши источники. И отсутствие упоминания о Свенельде в договоре 944 г. объясняется тем, что Свенельд не участвовал в походе и устраивал свои дела в «Деревах» и в земле уличей, в результате чего его дружина «изоделась» «суть оружьем и порты», не принимая участия в нападении на Византию.

А это он мог сделать потому, что могущественный «светлый князь» был в достаточной степени независим от Игоря и «вассалитет без ленов, или лены, состоящие только из дани» (К. Маркс), не накладывали и не могли наложить на него больших обязательств по отношению к киевскому князю.

Лишь постепенно, после укрепления княжеской власти при Ольге, Свенельд становится воеводой киевского князя уже в полной мере и перестает быть полунезависимым правителем в земле древлян и уличей. Но об этом ниже.

Где же происходила борьба Игоря с уличами? Очевидно, где-то в южной части Среднего Приднепровья и на нижнем течении Днепра. Здесь, а не в Бессарабии, стоял и летописный город уличей Пересечин, и бессарабский Пересечин является лишь позднейшим двойником древнего города уличей, с низовьев Днепра продвигавшихся на юго-запад. Это был последний этап того многовекового передвижения на юго-запад из Среднего Приднепровья, которое за последнее время усилилось в связи с появлением печенегов и «примучиванием» со стороны киевского князя. Это был и последний этап продвижения на юг славянских племен лесной полосы. Что это так, что в данном случае речь идет не о простом «примучивании», за это говорит то, что ни одно племя — ни северяне, ни радимичи, ни вятичи после обложения их данью со стороны киевского князя никуда не выселялись, и переселение уличей следует рассматривать как вытеснение и частично ассимиляцию местного славянского населения пришлым славянским же населением, в землях которого сложилась государственная власть, олицетворяемая киевским князем.

«По сем», т. е. после взятия Игорем Пересечина, расположенного где-то у Днепра, уличи переселяются «межи Буг и Днестр», и тут-то ими, по-видимому, и был основан двойник приднепровского Пересечина — бессарабский Пересечин.

Летопись сообщает о борьбе Игоря с печенегами (920 г.), а из других источников мы узнаем о русско-византийских связях первой и второй четверти X в., о чем речь была выше.

В 941 г. Игорь предпринимает поход на Византию. Кроме нашей летописи о походе Игоря сообщают Симеон Логофет, «Житие Василия Нового», Лиутпранд, Масуди, Лев Диакон.41

Сопоставляя и сверяя сведения, сообщаемые об этом походе Игоря различными источниками, мы можем нарисовать такую картину этого похода Руси, когда Игорь, «презревши клятву, с великим ополчением» подошел к Царьграду (Лев Диакон). Поход был предпринят морем, в ладьях, причем летопись и византийские источники называют колоссальную цифру в 10 000 «скедий» (σχεδὶα), т. е. ладей, а Лев Диакон и Лиутпранд, последний со слов своего отчима, присутствовавшего в Константинополе при казни русских пленников, снижает ее до 1000.

Время для похода было выбрано очень удачно — византийский флот был занят борьбой с арабами. Византийский император был осведомлен о походе, получив весть о выходе русских в море, по летописи, от болгар, а согласно «Житию Василия Нового» — от херсонесского стратига, но остановить русских в море не смог. Русские дошли до Босфора и начали жечь и грабить окрестности столицы империи. Здесь, у Босфора, русские потерпели поражение, и множество их «моноксилов» было истреблено греческим огнем. Остатки русской флотилии устремились к берегам Малой Азии, к Вифинии и Пафлагонии. Но сюда император бросил македонскую кавалерию. Здесь, в Вифинии, русские отряды, посланные в глубь страны за припасами, были разбиты, а стоявший в гаванях флот окружен византийской флотилией Феофана. В сентябре 941 г. русские прорвались через строй греческих судов, но при этом понесли большие потери. Русские суда устремились к берегам Фракии, но отставшие русские челны были настигнуты греками и полностью истреблены греческим огнем. Много русских, пытаясь спастись с горящих ладей, бросались в воду и тонули. Часть их греки захватили в плен. Только успевшей вырваться вперед части русских судов удалось уйти к Керченскому проливу, избегая засады печенегов на Днепре.42 Чем был вызван поход, когда Русь, по выражению Льва Диакона, «пренебрегши клятвенным договором», подплыла вновь к стенам Царьграда? Возможно, что Византия пыталась ликвидировать условия мира 911 г., и нарушение их и вызвало поход Игоря в 941 г.43

Но неудача 941 г. не смутила Игоря. В 944 г он «совкупив вои многи, Варяги, Русь, и Поляны, Словени, и Кривичи, и Теверьце, и Печенеги наа, и тали у них поя, поиде на Греки в ладьях и на коних, хотя мстити себе».44 Это были тяжелые времена и для империи, и для императора Романа. Борьба с арабами и болгарами обессилила Византию. Во дворце императора и в самой его семье плелись нити заговора, которые приведут самого Романа, а затем и свергавших своего отца его сыновей Константина и Стефана на Принцевы острова.

И снова момент для нападения на Византию был выбран Игорем очень удачно. Вот почему, когда силы Руси двинулись на Византию, угрожая ей с суши и с моря, то на Дунае русские войска были встречены послами Романа, которые предложили Игорю по-прежнему брать с Византии дань, «юже имал Олег», и заключить договор. Договор был заключен, и, взяв у греков «злато и паволоки... на вся вои», Игорь повернул обратно. Русско-византийские отношения договором 944 г., окончательно оформленным послами императора уже в Киеве, были восстановлены. В летописи мы находим красочный рассказ о том, как русские в Киеве скрепляли клятвой договор с Византией.

Это происходило в конце 944 г. Послы императора прибыли в Киев в самом конце 944 г. (не позднее, так как 16 декабря 944 г. Роман был свергнут, а договор заключен от его имени). При первой же встрече с Игорем послы императора объявили русскому князю, что император уже присягнул, и потребовали, в свою очередь, присяги от Игоря. На утро стали сходиться русские «мужи». Явился и Игорь с послами императора и занял свое место на холме, где стоял идол Перуна. Язычники-русские, подходя к холму, снимали с себя и клали на землю оружие: обнаженные мечи, щиты и другое, сбрасывали с себя обручи и украшения и клялись Перуном свято блюсти договор с греками. Многочисленные христиане-русские шли присягать в соборную церковь святого Ильи, стоявшую над ручьем, в конце Пасынчей беседы и Хозар. Когда церемония была окончена, Игорь одарил послов мехами, воском и челядью и отпустил их в Византию. Так возобновились связи между Киевом и Константинополем.

Русь не была принижена неудачей 941 г. и добилась договора 944 г. без борьбы, но поражение Игоря не могло не сказаться на тексте византийско-русского соглашения. Договор 944 г. был объявлен как обновление договора 911 г., но он содержит в себе ряд статей, менее выгодных для Руси, чем аналогичные статьи договора 911 г. Послы и гости должны были теперь представлять не свои печати, а письменные документы от русского князя, в которых должно было указываться число отправленных из Руси ладей, и русские, прибывшие в Константинополь и не имевшие подобного документа, арестовывались, о чем сообщалось князю. Все торговые операции русских гостей облагались пошлиной. Закупка паволок была ограничена 50 золотниками на купца. Зимовка русских судов в пределах Византии запрещалась. Права русских купцов в Византии урезывались, всякая тяжба по поводу преступлений против личности и имущества подданных Руси и Византии регулировалась теперь не только в пользу одних русских, по «закону русскому». Особенно следует подчеркнуть вопрос о «стране Корсуньстей». Указывалось, что если русский князь не будет «воевать» города в византийских владениях в Крыму, то и Византия окажет ему помощь в его войнах «на тех странах».

Русский князь берет на себя обязательство не пропускать черных болгар «пакостити» Корсунской стране. Русские не должны препятствовать корсунянам ловить рыбу в устье Днепра, а осенью обязаны уходить с устья Днепра, Белобережья и острова святого Евферия. Византия имела право вызывать себе на помощь русских «воев», указывая письменно их количество, в свою очередь давая русскому князю войска «елико требе», очевидно, для защиты византийских и русских владений у Корсунской страны.

Как и в договоре 911 г., но в гораздо большей степени Византия прежде всего добивается от Руси военного союза, прекрасно учитывая ее все время возрастающую мощь и, наконец, то, что политические интересы Руси и Византии сталкивались на всем огромном протяжении от Дуная до Керченского пролива. Русь могла стать либо могущественной союзницей империи, либо ее опасным врагом, сильным, энергичным и влиятельным.

И из обязательств о помощи Руси и Византии в отношении обороны «страны Корсуньстей», из статьи, трактующей об обязанности русского князя Игоря не пускать черных болгар в Корсунскую страну, следует, что в то время Игорь имел какие-то земли, находившиеся неподалеку от Херсонеса. Когда же власть русского князя распространилась на них? Очевидно тогда, когда в 941 г. Игорь появился у Керченского пролива и когда (и вот тут-то опять на сцену выступает Хельгу и Игорь, и мы, собственно, не знаем, с чьим именем связать это важное событие) на восточном берегу Керченского пролива была создана база для русского похода на Каспий, зародыш будущего русского Тмутараканского княжества. Русские уже не первый раз появляются в Крыму; достаточно вспомнить «Житие Стефана Сурожского», и появление их здесь в X в. вполне понятно. Но этого мало. Для того чтобы не пускать черных болгар, идущих с севера, со стороны степей, в земли херсонеситов, нужно было обладать западным побережьем Азовского моря вплоть до северной части Таврии, до перешейка. Только обладая этими сопредельными с Корсунской страной землями, Игорь мог реально не допускать черных болгар «пакостити» византийским владениям в Крыму.

Итак, мы приходим к выводу, что в результате походов 941 и 944 гг. Игорь стал обладателем земель в Крыму и на Тамани, где через очень непродолжительное время появилось много русских, да и среди местного населения обнаружилась явная тяга к русскому князю.

Создалась своего рода «русская партия», из среды которой вышли и корсунянин Анастас, помогший Владимиру овладеть Херсонесом, и те корсуняне, которые убили отравителя тмутараканского князя Ростислава херсонесского котопана. А остатки русского населения в Крыму и на Тамани прослеживаются вплоть до XIII и даже XIV вв.45

Но так как в новых своих владениях, еще недавно византийских, Игорь должен был утверждать свою власть и укреплять внимание, вполне понятны его требования присылки императорских инсигний (царское одеяние, убор, венец), о чем говорит в XIII главе своего сочинения «De Administrando Imperii» Константин Багрянородный и на что обратил внимание М.Д. Приселков.

Византия была обеспокоена утверждением власти Руси на северном побережье Черного моря и в Крыму. Азовское море уже стало русским озером. Поэтому-то в договоре 944 г. так старательно подчеркивается запрещение русским зимовки в устье Днепра, на Белобережье и на острове Евферия. Византия боялась, что вместо русской военно-промысловой вольницы, вместо русских «дромитов» здесь могут появиться оседлые, постоянные русские поселения типа позднейшего Олешья, что русские закрепятся на берегах Черного моря. Отсюда и стремление Византии повернуть Русь лицом на Восток, направить русские дружины на Кавказ, Каспий и Закавказье, о чем упоминает «Кембриджский документ». Таким образом, Византия добивалась и ослабления Хазарии. Заинтересованная в восстановлении своего влияния на Черноморье и в падении хазарского господства, Византия не прочь была отбросить хазар от моря руками русских, но укрепление русского владычества в Крыму и даже на Тамани ослабляло позиции империи в Причерноморье и заставляло ее всячески оговаривать свои права и обязанности русского князя в Корсунской стране. Но бороться с усилением Руси на берегах Азовского моря Византия не могла.

Тем более понятно стремление императора направить энергию русских дружин на Хазарию и Закавказье.46 И в связи с событиями 944 г. стоит поход русских на Бердаа.

Византии удалось отвести удар от себя и вновь обратить внимание русских на Восток. Быть может, в результате того самого «подстрекательства» Романа Лакапина, о котором сообщает «Кембриджский документ», русские устремились в Закавказье.

Возможно, что этот поход возглавил действительно Хельгу-Олег. И не в этой ли связи стоит рассказ Новгородской I летописи о том, как Игорь «посла» своих дружинников «на грекы»? Не послал ли он участника похода — Олега-Хельгу «Кембриджского документа» и на Византию? Такое предположение высказал А.Е. Пресняков.47

Во всяком случае Игорь в этом походе не участвовал. Его, скорее всего, предприняли после похода 944 г. русско-варяжские воины, решившие, воспользовавшись тем, что война с Византией не состоялась, всей массой своего воинства обратиться на Восток. И Игорь их охотно отпустил, отправив другую часть своего войска, наемников-печенегов, сражаться в Дунайской Болгарии. Этот поход в Бердаа, датируемый 944 г. (332-м годом гиджры, а это может быть и 943, и 944 гг., но скорее всего — 944 г.), описан Ибн-Мискавейхом («Книга испытаний народов»), Якутом («Географический словарь»), Григорием Бар-Эбреем («Сирийская хроника»), Абуль-Федой («Мусульманские летописи»), Ибн-аль-Асиром («Полная летопись»), Моисеем Каганкатваци («История Агван») и Низами («Эскен-дэр Намэ»).

Низами сообщает, что «русские, жаждущие войны, пришли ночью из страны алан и греков (георгов), чтобы на нас напасть, как град. Так как они не смогли пробиться через Дербент и его окрестности (очевидно, на юг. — В.М.), они отправились в море на судах и совершили нападение».48

Григорий Бар-Эбрей указывает: «Вышли разные народы: аланы, славяне и лезги, проникли до Азербайджана, взяли город Бердаа».49

Оба источника говорят о том, что русские двинулись в поход на Бердаа с северо-востока, с берегов Азовского моря, от Тамани и через степи, присоединив к себе алан (осетин) и лезгов (лезгин), вышли к Дербенту, в Дагестан. Здесь где-то они пересели на ладьи и вышли в море. Этих «русов» Бар-Эбрей прямо называет славянами.

Так появилось на Каспии русско-варяжско-лезго-аланское войско, пришедшее из Тамани. Власть хазар на берегах Азовского моря и на Тамани была более чем номинальной, и русские беспрепятственно двинулись на восток. «Владетель Алании», очевидно не без давления со стороны Византии, стремившейся руками русских ослабить Хазарию и одновременно избавиться от постоянной угрозы со стороны Руси ее причерноморским владениям, пропустил русских и даже более того — не препятствовал присоединению к ним его подданных, алан. Самые краткие известия о походе русов на Бердаа принадлежат перу Якута и Абуль-Феда, которые сообщают только о появлении русов в Каспийском море и о захвате ими города Бердаа.50 Столь же лаконично и сообщение Бар-Эбрея, но оно, как мы уже видели, имеет для нас огромную ценность в том отношении, что указывает на этническую принадлежность участников похода.

Гораздо подробнее описывают поход 944 г. Ибн-аль-Асир и Ибн-Мискавейх.

Красочное, но фантастическое, хотя и не лишенное интереса для исследователя, описание похода дает в своей поэме «Эскендэр Намэ» Низами. Низами, правда, заставляет русских воевать с... Александром Македонским (!), но это обусловлено его искренним стремлением подчеркнуть воинственность, храбрость и силу русских, для объяснения поражения которых ему пришлось прибегнуть к воскрешению знаменитого «Искандера» («Эскендэра») — Александра, память о котором была еще жива на Востоке.

И даже легендарному, непобедимому Александру пришлось выдержать семь битв, прежде чем он одолел русских.

Несмотря на поэтическую фантазию, в произведении Низами есть много ценного и правдоподобного.

В августе 944 г. русы были уже на Каспии и вскоре дошли до реки Куры. Здесь, у Мубареки, остановился русский флот. Затем русы поднимаются вверх по течению Куры, заходят в приток и внезапно появляются перед крупнейшим и богатейшим городом Азербайджана Бердаа. Навстречу им вышел отряд помощника правителя Азербайджана, которым в те времена был Марзбан (Мохаммед-Ибн-Мусаффир). Этот отряд состоял из 300 дайлемитов, 300 курдов и 5000 добровольцев. Мусульмане не рассчитали своих сил. После часовой схватки войска их были разбиты и бежали. Преследуя бегущих по пятам, русы ворвались в Бердаа и завладели им.

Вступив в город, русы немедленно объявили горожанам, что жизнь их будет пощажена. Русы заявили населению, чтобы все спокойно оставались в своих домах и занимались своим делом, что у них нет разногласий в вере и единственно, чего они желают — это власти. Обязанность жителей Бердаа — подчиняться им, а обязанности их, русов, — хорошо относиться к покоренным гражданам. Ибн-аль-Асир сообщает: «Они сдержали свое слово и, должно отдать им справедливость, они вели себя выдержанно».51 По свидетельству того же Ибн-аль-Асира и Ибн-Мискавейха, простые люди, главным образом пастухи, пытались дать отпор, но неудачно, а знать смирилась и подчинилась русским.52

Правитель Марзбан с 30-тысячным войском попытался выбить русов из Бердаа, но был разгромлен и отступил. Русы укрепились в Бердаа. Это — уже не поход, ставивший своей целью лишь захват военной добычи. Русы завоевывали территорию, устанавливали свою власть, оставляли жителям не только жизнь, но и имущество, стремились к восстановлению порядка и нормальной жизни. Они собирались завладеть завоеванной землей, остаться править и осваивать край. То, что русы успели сделать уже на Тамани и где-то в Крыму, они пытались установить и в далеком Закавказье, на реке Куре.

Описание похода русов 944 г. свидетельствует о том, что он был предпринят не норманской вольницей, сжигавшей и истреблявшей, грабившей все, что удавалось захватить, а хорошо организованными и дисциплинированными отрядами воинов, посланных на завоевание владений на далеком, сказочно богатом, пышном Востоке могущественным правителем государства русского народа. Это были воины Киевской Руси времен Игоря.

Поход 944 г., равно как и другие походы, ему подобные, отражал стремительный рост Русской державы, тянувшейся к Византии и Востоку и высылавшей один за другим свои отряды для завоевания «империи на юге» (К. Маркс) и на востоке.

Русы распространились по Закавказью. Всюду бродили их отряды, покоряя окрестное население. Власть их укреплялась. Но скоро их постигло несчастье. «Излишнее употребление плодов произвело между ними заразительную болезнь», — сообщает Ибн-аль-Асир.

Под натиском противника русы были вынуждены отступить в цитадель Бердаа, в Шахристан, где эпидемия стала свирепствовать еще больше. Увидев, что держаться дальше невозможно, русы покинули Шахристан, вышли к Куре, где стояли наготове их суда, и ушли на них в море.

Все источники единодушно отмечают храбрость русов. Русы не сдавались и предпочитали смерть плену. Они не отступали даже тогда, когда враг явно превосходил их числом. Ибн-Мискавейх сообщает, что однажды целая толпа мусульманских воинов напала на пять русов, проникших в один из садов Бердаа. Ни один из русов не хотел сдаваться, и все они погибли в неравной схватке. Последний оставшийся в живых, молодой рус, сын одного из начальников, не желая попасть в руки врага и видя, что сопротивление невозможно, заколол себя кинжалом.

Отступление русов из Бердаа произошло уже в конце лета 945 г.53 Никто не решался ни задерживать, ни догонять русских, и они с большой добычей ушли на Каспий. Дальнейший их путь и судьба неизвестны.

На этом кончаются походы Руси времен Игоря. Договор Игоря с греками проливает свет на некоторые черты внутреннего строя Руси. Игорь выступает в качестве «великого князя Руского», которому подчинено «всякое княжье». Эти «светлые и великие» князья из рода Игоря, наместники-правители великого князя из варягов, русских, чуди и т. д., и племенные князьки, признававшие верховную власть «великого князя Руского», правили в отдельных землях, из которых состояла «держава Рюриковичей». В договоре 944 г. Игорь, которого современник Ярослава Мудрого митрополит Илларион именует «Старым», выступает главой большой княжеской семьи. Перечисляются и лица, принадлежащие к княжеской семье. Игорь оказывается одним из трех братьев. От семьи старшего брата Игоря к 944 г. оставался племянник Игоря, тоже Игорь, имевший уже двоих детей — Володислава и Предславу (Передславу). Затем упоминаются вдова другого племянника Игоря — Улеба (Глеба) Сфандра с тремя детьми (Турьд, Арфаст, Сфирька) и сын младшего брата Игоря, его племянник Акун.

Из имен членов семьи Игоря видно, что династия киевских князей несомненно норманского происхождения, но уже в значительной степени славянизированная. Мать Игоря была, очевидно, славянка, так как сын Игоря носит славянское имя Святослав, и в описании его наружности, данном Львом Диаконом, мы не видим ни одной норманской черты. На славянке был женат и старший племянник Игоря, дети которого носят славянские имена. Славянское имя Улеб (Глеб) носил и племянник Игоря. В договоре упоминается «Синько Боричь», причем, возможно, следует читать не «Боричь», а «биричь», — а это не имя, а новгородское название чиновника князя, княжего мужа, что согласуется с уничижительным написанием этого чисто славянского имени. Договор с греками 944 г. был переведен на русский, славянский, язык славянином («биричем»?) Игоря, а это свидетельствует о том, что Игорь говорил по-славянски и славянский язык был государственным языком Руси.

Династия Игоря была несомненно новгородского происхождения. Об этом говорит то обстоятельство, что в Новгороде сидел его сын Святослав, о чем сообщает Константин Багрянородный, а также и то, что жена Игоря — Ольга была родом из Пскова («от Плескова»), который, таким образом, вошел в состав Киевского государства.

Внешний облик и характер ее сына Святослава заставляют предположить, что Ольга была еще более славянизированным потомком «находников»-варягов, чем ее муж, что подтверждается и деятельностью ее самой, тесно связанной с интересами не норманской вольницы на Руси, а местной, славянской знати.

В договоре 944 г. упоминаются 26 послов и 24 купца. Из них 14 послов отправлено в Византию представителями «всякого княжья», всех этих Турдов (pórdr), Гунарей (Gunnarr), Бернов (Björn) и других, носящих скандинавские имена.

Но среди «всякого княжья» и «бояр», «слы» которых заключали договор 944 г., в отличие от их предшественников времен договора 911 г. встречаются и не норманские имена. О славянских именах членов семьи Игоря мы уже говорили. Важно отметить, что многие из «княжья» и бояр, из «слов» и купцов носят не скандинавские имена. Среди них несомненные чудины (Каницар, Искусеви, Апубьскарь) и литовцы (Явтяг, Ятвяг), люди, имена которых, вопреки Томсену, можно объяснить и из тюркских (Алдан, Адулб), и из славянских (Воист, Войк, Вузлеб, Олеб), и западнофинских языков (Либи, Либь).54

Это говорит за то, что норманский элемент ослабевает, растворяется среди туземного населения, славянизируется.

Под своей властью Игорь объединяет это пестрое и многоязычное «княжье». Члены его семьи, быть может, сидели по городам и землям, правя от имени «великого князя Рускаго», а может быть, как предполагал А.Е. Пресняков, сидели гнездом в Киеве «на одном хлебе», имея свои «уделы».55 Так, уделом Ольги был Вышгород. «Бе бо Вышегород град Вользин». Часть варяжских конунгов сидела на вполне самостоятельных престолах, быть может, лишь эпизодически выступая в роли союзников великого князя. Такими «светлыми» и «великими князьями» из варяжских викингов были Рогволод в Полоцке и, по-видимому, полулегендарный Туры в Турове. Другие варяги выступали в роли наместников великого князя в разных землях, о чем говорит Эймундова сага, имея в виду, правда, более поздние времена.56

Но не они определяли собой внутреннюю государственную жизнь Руси. К этому времени сложилось уже местное управление, находившееся в руках русских, славянских элементов. Во многих местах еще оставались племенные княжения и племенные князьки, но на территории, вошедшей прочно в состав «империи Рюриковичей» (К. Маркс), уже существовало крепкое управление, созданное ославянившейся династией, тесно с ней связанное и распространившееся полосой по Днепру, Ловати, Ильменю, Волхову и Десне, по землям, составлявшим в подлинном смысле слова Киевское государство времен Игоря. Киевское государство середины X в. состояло из основного ядра, земель Киевской, Черниговской, Переяславской, древнейшего центра русской культуры и государственности, «Руси» в собственном смысле слова, «Руси» внутренней и, по терминологии Константина Багрянородного, «Руси внешней», земель древлян, дреговичей, кривичей, северян и других славянских племен, «крайцехь», которые платили Киеву дань, куда ходили собирать «полюдье».

Константин Багрянородный в IX главе своего сочинения «De Administrando Imperii», написанного в 952 г., вскоре после смерти Игоря, — так что Константин еще помнил, как Святослав, уже киевский князь, сидел еще в Новгороде, — рассказывает о сборе полюдья. С наступлением ноября князья «выходят со всеми Руссами из Киева и отправляются в полюдье («Πολύδια»), т. е. круговой объезд, и именно в славянские земли Вервианов, Другувитов, Кривичей, Северян и остальных славян, платящих дань Руссам. Прокармливаясь там в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев. Затем забирают свои однодеревки, как сказано выше (речь идет об описании пути русов по Днепру в Византию. — В.М.), снаряжаются и отправляются в Романию».57

Полюдья как формы «примучивания» население собственно Руси, земель Киевской, Черниговской и Переяславской, не знало. Поэтому в языке киевской летописи оно отсутствует, сохраняясь лишь в диалектах населения «крайцев», отразившихся в летописях. Полюдье было повинностью населения, ложившейся на него помимо обычной дани.

Дань и полюдье в источниках разграничиваются. М.Д. Приселков высказал вполне убедительное предположение, что полюдье было формой расплаты «великого князя Руского» со своей наемной дружиной, состоявшей из варягов. Эти наемные дружины, «все Руссы», отправлялись с наступлением зимы в отведенные им земли. Здесь они «кормились» всю зиму, собирали известное количество товаров для предстоящего торга в Константинополе, причем население земли, отведенной данной дружине для полюдья, должно было еще и «повоз везти», т. е. доставлять все с него же собранное к пристаням на реках, где вся добыча «руссов» грузилась на однодеревки, которые потом, по весне, направлялись к Киеву. Сбор товаров (мехов, меда, воска и т. д.) и организация повоза возлагались «руссами» на местную знать, выступающую в следующем, XI в., под названием «старой», или «нарочитой, чади».

Договоры русских с греками 911 и 944 гг. говорят о сбыте полюдья в Константинополе дружинниками русского князя и самим князем. Каждый вожак отряда варяжских наемников выделял из состава своих воинов послов и купцов, которые торговали в Константинополе и часто подолгу проживали там, пользуясь известными льготами и привилегиями, предусмотренными договорами.

Поэтому-то, как было уже указано выше, византийские императоры стремились к тому, чтобы договоры, предусматривающие определенные обязательства со стороны торговавших и живших в Византии русских, были скреплены не только князем, но и «всяким княжьем», и прежде всего — скандинавскими ярлами русской службы, чьи алчность, воинственность, драчливость, склонность к грабежам и прочим «пакостям» были хорошо известны в Византии.58 Итак, полюдье было формой расплаты киевского князя с его наемными варяжскими отрядами. Помимо полюдья существовала дань, которую собирал князь в свою пользу. Эта дань также реализовывалась княжескими послами и купцами в Константинополе.

Для сбора дани и управления землями и городами, для выполнения судебных функций и «нарубания» (собирания) воев, т. е., короче говоря, для управления Русью, у князя существовали и несли ему верную службу всякого рода «мужи», набираемые из княжой дружины и местных «лучших мужей». В эту группу, быстро славянизируясь, вливались и «находници»-варяги, оставлявшие свое ремесло наемного воина и купца и становившиеся уже русскими и по языку, и по культуре, и по направленности своей деятельности, боярами и гридинами, «мужами» великого князя, такого же русского, как и окружающие его бояре, и только в своем имени и в своих родственных связях носящего еще память о скандинавском происхождении своих предков.

Варяги-наемники — лишь наносной слой. Они не пустили и не могли пустить глубокие корни в почву Древней Руси. Выражавшая интересы Руси и славянизирующаяся династия, окруженная славянской знатью, опирающаяся на дружину и «мужей» в первую очередь славянского, отчасти финского, литовского и тюркского происхождения, династия, которая всей своей деятельностью подчеркивала русскую, а не скандинавскую свою природу, хотя и была норманской по происхождению, искала и находила опору в местных, а не варяжских правящих элементах и, укрепляя свою власть, способствовала укреплению русского начала и ослаблению норманнов, усиливала местную верхушку и создавала свое княжое управление, которое не только не давало возможности скандинавам, устремлявшимся в Гардарики, завоевать землю Русскую, как это имело место с государствами и землями в Западной Европе, но даже участвовать в управлении страной.

Династия «Рюриковичей» потому удержалась на Руси и стала правящей во всей земле Русской, что быстро слилась с русской, славянской правящей верхушкой, восприняла ее язык, культуру, нравы, обычаи, религию, стала русской в полном смысле этого слова, отражала интересы «всякого княжья», бояр и «людей всех Русьстих», «боронила» рубежи Руси, устанавливала «законы русские», вела войны в интересах Руси, создавала государственность восточного славянства, в среде верхушки которого она растворилась, утеряв свои скандинавские черты. «Сами вожди, — говорит К. Маркс, — весьма быстро смешались со славянами, что видно из их браков и их имен».

Вот что послужило причиной прочности власти «Рюриковичей» на Руси, ослабило норманские элементы и дало возможность преемникам Игоря освободиться от первой и второй волны «находников»-варягов.

Обрусение и безоговорочное присоединение во всем к славянской верхушке, строящей свою государственность на берегах Волхова и Днепра, обеспечило княжеской династии на Руси, несмотря на чужеродное происхождение, ее первенствующее место и спасло от столкновений с «лучшими мужами» земли Русской, которое могло бы оказаться гибельным для варяжских викингов. Можно было справиться с Вадимом Храбрым, но покорить и подчинить норманским законам и государственности, привив скандинавские язык, культуру, обычаи и религию всему бесчисленному «людью» Руси, всем «лучшим мужам», «светлым» и «великим князьям» и боярам, было невозможно. И если в первой половине X в. князья еще мирятся с необходимостью содержать многочисленные норманские дружины, откупаясь от них полюдьем и не давая им возможности укрепиться на Руси, если еще сидят по городам Руси варяжские конунги, ставшие летописными князьями, если в самом Киеве князь окружен скандинавами, хотя и отходящими все более и более на второй план, если, наконец, еще есть могущественные воеводы, вроде Свенельда (Sveinaldr), получившие дань (быть может, полюдье?) с населения огромных территорий, то во второй половине X в., как это мы увидим далее, благодаря тесной связи князей с их русским и русифицированным окружением, благодаря поддержке всех «лучших мужей» Руси им удается ликвидировать варяжские и племенные княжения, поставить всюду своих «мужей» и, оставив обрусевших варягов в составе своих дружин, новые потоки скандинавской вольницы направлять на службу в Византию, а затем и вовсе положить конец норманским волнам.

Усиление государственности на Руси, естественно, вызывало установление определенных правовых норм. В своем управлении, в сношениях с Византией русские князья придерживаются «закона Русского», т. е. обычного права, создававшегося столетиями на Руси. В договорах Олега и Игоря с греками «закон» и «устав русский» приводятся в той их части, которая могла относиться в первую очередь к буйной и драчливой массе воинов-купцов, сталкивающихся с греками и живших в Византии (нанесение побоев и увечий, драка, кража).59 Это свидетельствует о том, что до появления «Русской Правды» Ярослава на Руси существовали свои законы и уставы, которыми и руководствовались разного рода «мужи», разбирая споры, тяжбы и жалобы, законы, с которыми в сношениях с Русью должна была считаться могущественная Византия.

Не без влияния со стороны Византии на Руси распространялось христианство. Дружинники Игоря шли «на роту» и клялись Перуном, но среди них были и те, что «хрестилися есмы» и «кляхомъся церковью святого Илье в сборней церкви».60

Говоря о скреплении договора 944 г., летописец сообщает: «Заутра призва Игорь слы, и приде на холм, кде стояще Перун, и покладаша оружье свое, и щиты и золото (в другом месте летописи: «...и мече свои нам, обруча свое и прочаа оружья». — В.М.), и ходи Игорь роте и люди его, елико поганых Руси; а хрестеяную Русь водиша роте в церкви святого Ильи, яже есть над ручаем, конецъ Пасынче беседы и Козаре, се бо бе сборная церкви, мнози бо беша Варязи хрестеяни».61

И среди русских, и среди варягов, и среди хазар, живших в Киеве (хазар и русских из Хазарии), вместе с укреплением и расширением связей с Византией росло христианство, религия, освящающая устои нового феодального порядка, религия, свидетельствующая самим своим появлением на Руси о вступлении этой последней в новую фазу своего социального, политического и культурного развития. Хазары и русские из Хазарии, жившие в Киеве (отсюда и название района Киева «Козаре»), в самой Хазарии принимали христианство.

Возвратимся к деятельности Игоря, к последнему акту его жизни. «И приспе осень, и нача мыслити на Деревляны, хотя примыслити большую дань». Это стремление Игоря в землю древлян по дань объясняется неудачей похода на Византию. Дружина роптала. «В се же лето рекоша дружина Игореви: "отроци Свеньлжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази; поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы"».62

И Игорь отправился в «Дерева» по дань. Мы знаем, что дань с древлян Игорь отдал Свенельду, и как тот использовал данное ему право, можно судить по тому, что дружинники Свенельда, «отроци», «изоделися суть оружьем и порты» так, что даже вызвали зависть дружинников великого князя.

Кроме того, в древлянской земле были свои «князи», которые, хоть и «добри суть, иже распасли суть Деревьску землю», но все же собирали какие-то поборы со своих «людий». Таким князем древлянским был упоминаемый летописью Мал. Игорь с дружиной, «возьемав дань», решил, что этого мало и, отпустив дружину, с небольшой частью ее «возвратися, желая больша именья».

Как видим, ни размер дани, ни число поборов не были установлены и зависели от произвола князей. Тем более это понятно в отношении враждебного, еще не покоренного, сохранившего своих князей и близко от Киева обитавшего племени древлян. С ним Игорь не собирался считаться и данью с «Дерев» хотел обогатить свою казну и удовлетворить требования дружины. Тогда древляне, «сдумавше со князем своим Малом», решили убить Игоря. Они вначале послали к нему гонцов. «Почто идеши опять? Поимал еси всю дань», — говорили ему древляне. Но Игорь не послушал их. Он вышел из Искоростеня, главного города «Дерев», и отправился по дань. Древляне напали на него и «убиша Игоря и дружину его; бе бо их мало».

Лев Диакон рассказывает подробности об убийстве Игоря: «он привязан был к двум деревам и разорван на две части».63

«И есть могила его у Искоръстеня града в Деревах и до сего дне», — повествует летописец, датируя смерть Игоря 945 г.

Быть может, на самом деле Игорь погиб позднее, так как осенью 944 г. (или в конце зимы) был заключен договор с греками, и только по прошествии зимы, через год, под осень, Игорь ушел по дань в землю древлян. Уложить в один год все события конца княжения Игоря очень трудно, даже если отбросить поход на Бердаа, в котором Игорь не участвовал.

Длугош сообщает, что князем древлянским, вождем восстания против Игоря, был Нискина. Это дало возможность А.А. Шахматову построить свою гипотезу о том, что убийцей Игоря был сын Свенельда Нискина, он же Мистиша (в «Повести временных лет» упоминается «воевода бе Свенельд, тоже отець Мистишин»), он же Мстислав Лютый, он же Лют Свенельдич. Гипотеза Шахматова идет и дальше. Он считает, что отец Малуши (Малфреди), матери Владимира, «милостницы» (вариант — «ключницы») Ольги, и ее брата Добрыни, Малко (Малк) Любечанин и есть Мистиша Свенельдич, он же Мискина, он же Нискина, откуда и пошло прозвище Добрыни — Никитич (Мистишич, Мискинич, Нискинич). Он же устанавливает связь между Малом и Малком Любечаниным, считая, что это — одно и то же лицо. Концепция А.А. Шахматова очень интересна, но непрерывное «он же» и фантастичность построения, делая ее весьма занимательной, не способствует ее достоверности и убедительности. Об этом подробнее далее. Правда, М.С. Грушевский обращает внимание на то, что древний волынский род Киселей выводит себя от Святольда (быть может, русско-литовская переделка Свенельда) и имеет своим родовым имением село Нискиничи на Волыни, у Владимира, что связывает, казалось бы, Нискину и Святольда.64

Но все это — лишь гипотезы, пока что не подкрепляемые источниками.

В древнейшей редакции летописной повести мы встречаем такую короткую, но выразительную характеристику Игоря: «...и возрастшю же ему Игорю, и бысть храбор и мудр».65

Преемником Игоря стал его единственный сын Святослав, родившийся в 942 г. Первые годы своей жизни Святослав провел в Новгороде, но после смерти отца он садится в Киеве. Об этом хорошо еще помнил Константин Багрянородный, сообщая, как однодеревки русов «идут из Невогарды, в которой сидел Святослав, сын (в подлиннике — брат) русского князя Игоря...».66

Но так как Святослав «бе бо детеск», Русью правила вдова Игоря Ольга. Ольга, как и Олег, вошла в народные сказания киевских времен как «вещая», «мудрая» («и бе мудра и смыслена», что отражает и ее деятельность и является осмыслением и переводом скандинавского «helgi» — мудрая) княгиня, чья деятельность оставила глубокий след в жизни Древней Руси и способствовала укреплению ее положения среди других государств.

Позднейшая легенда (XVI в.) передает сказание о том, как однажды Игорь охотился в лесах у Пскова. Догоняя какого-то зверя, он встретил на своем пути реку и, увидев стоящий у берега челн, попросил перевезти его. Перевозчиком, сидевшим в челне, оказалась Ольга, крестьянская девушка. Ольга произвела большое впечатление на Игоря, и он «некие глаголы глумлением претворяше к ней», но, получив отпор на свои «студная словеса», пораженный ее умом, решил посвататься к ней. Бесхитростное народное повествование, делая Ольгу крестьянской девушкой, верно отразило представление о ней, сохранившееся в народе; Ольга умна, умеет постоять за себя, умеет ответить на любые «студные словеса».

Летописная традиция называет Ольгу псковитянкой, «от Пскова», по-видимому, дочерью псковского князя, обрусевшей скандинавкой, о чем говорит ее имя «Helga».

«Повесть временных лет» указывает, что Олег «приведоша ему (Игорю. — В.М.) жену от Пьскова, именем Олгу», но в древнейшей версии женитьба Игоря на Ольге описывается так: «приведе себе жену от Плескова именем Ольгу». Об Олеге как инициаторе брака Игоря и Ольги в ней нет ни слова, и это, пожалуй, более соответствует исторической действительности.

В Киеве во времена Ольги о ней складывались сказания, пелись песни, отразившиеся в «Повести временных лет», о ее деятельности хорошо помнили еще во времена летописца, показывали вещи, ей принадлежавшие, помнили и о том, каким был Киев времен Ольги.

В этих песнях, послуживших летописцу материалом для его повествования, отразилась горечь обиды, которую причинил ей Константин Багрянородный во время поездки в Константинополь, заставив ее, княгиню Руси, «игемона и архонтиссу руссов», ожидать приема в «Суде» (Босфоре).

Кружево народных сказаний о «вещей» княгине Ольге, первой княгине-христианке, продолжало ткаться и позднее, и в народе, и среди «книжных» людей Киевской Руси, все более и более переплетаясь с народными и книжными припоминаниями о «вещем Олеге».

И не случайно в памяти народной так прочно сохранился образ «мудрой» Ольги, княгини-правительницы, деятельной, гордой и «вещей».

«Порой историк вводит в заблужденье,
Но песнь народная звучит в сердцах людей».

(Байрон)

«Повесть временных лет» вспоминает о Киеве времен Ольги:

«Бе бо тогда вода текущи въздоле горы Киевския, и на Подольи не седяху людие, но на горе: град же бе Киев, идеже есть ныне двор Гордятин и Никифоров, а двор княжь бяше в городе, гдеже есть ныне двор Воротиславль и Чюдин, а перевесище бе вне града, и бе вне града двор другый, идеже есть двор Демьстиков за святою Богородицею; над горою двор теремный, бе бо ту терем камен».67

Летописец хорошо помнил Киев тех далеких времен, и если для нас теперь такие ориентиры, как «двор Гордятин и Никифоров», остаются пустым звуком, то для него это было все хорошо известным, и нет сомнения в правдивости его историко-топографических сообщений. Летописец настолько хорошо представлял себе Киев времен «вещей» княгини, что мог точно наметить его границы, районы, важнейшие здания («терем камен»). В этом «древлем» Киеве жила, правила за своего малолетнего сына Святослава Ольга, княгиня русская. Ее помощниками выступают «кормилец» Святослава Асмуд и воевода Свенельд.

Начала Ольга свою деятельность с мести древлянам за смерть своего мужа и с покорения Древлянской земли. Длительная борьба Киева с древлянами, вылившаяся в конце концов в убийство киевского князя, не могла не заставить киевскую дружинную верхушку взяться за окончательное подчинение упорно сопротивляющихся древлян.

В летописном рассказе о мести Ольги, рассказе, полном легендарных мотивов, эпических сюжетов и фантастических подробностей, мы встречаем указание о том, что расправа с «малой» дружиной киевского князя и с ним самим дала возможность древлянским «лучшим мужам», «иже дерьжаху Деревьску землю», перейти в наступление на Киев. В этой связи и стоят, обычно признаваемые легендарными, сватовство древлянского князя Мала к Ольге, прибытие Днепром в ладьях посольства древлянских «лучших мужей» в Киев, где они остановились у Боричева, что дало повод летописцу рассказать о Киеве времен Ольги, переговоры Ольги с ними, умерщвление послов, закопанных в ладьях живыми в землю, и т. д. Далее повествуется о том, как Ольга сожгла заживо вторую группу послов древлянских «лучших мужей», а затем отправилась «створить трызну мужю своему» в Древлянскую землю, и там ее «отроки» напали на ничего не подозревавших перепившихся древлян, убежденных в том, что Ольга явилась к ним только для того, чтобы справить тризну по Игорю, и перебили их множество.

Пусть этот рассказ летописца остается легендой, но в нем есть несомненные черты исторической действительности. В истории постоянной борьбы Киева с древлянами не раз были случаи, когда древляне, «затворишася» от киевского князя, пытались восстановить свою самостоятельность. Но такой благоприятной для них конъюнктуры еще ни разу не было: киевский князь убит, на престоле сидит малолетний князь, правит вдова, которая вряд ли успела заручиться поддержкой киевской знати, — почему бы не воспользоваться всем этим, для того чтобы попытаться избавиться от «примучивания» киевского князя? Имел ли место такой дипломатический ход, как уния Киева и «Дерев» под властью Мала, сказать трудно. Но как летописец мог привести слова древлянских послов, сказанные ими Ольге: «мужь твой аки волк восхищая и грабя, а наши князи добры суть, иже распасли суть, Деревьску землю», если мы станем отрицать наличие каких-то определенных претензий древлян к Киеву, высказанных ими в свое время, память о которых дожила до времен летописца? Почему в летописи сохранилось воспоминание о том, как приставали древлянские ладьи к Боричеву? Поэтому-то я считаю сообщения летописца о посольствах древлян в Киев не чистым измышлением, а обросшей легендарными мотивами действительностью. Мне могут возразить — на что же рассчитывали древляне, отправляясь в Киев, когда они прекрасно знали, что после убийства Игоря вряд ли им удастся встретить в Киеве какое-либо другое отношение к себе, кроме враждебного?

Но на это можно ответить уже приведенным выше соображением о попытках «Деревьских» «лучших мужей» использовать растерянность, царившую несомненно в Киеве после гибели Игоря.

Таким же историческим фактом, но только расцвеченным эпической фантазией, был и поход Ольги в «Дерева» с целью подавить сопротивление древлян и подчинить их Киеву.

Это историческое событие во времена летописца обросло легендарными подробностями.

946 г. «Ольга с сыном своим Святославом собра вои многи и храбры, и иде на Дерьвску землю».

Вскоре противники сошлись. Маленький Святослав метнул копье, но оно, пролетев у коня между ушами, тут же, у копыт, зарылось в землю.

«И рече Свенельд и Асмуд: "Князь уже почал, потягнете, дружина, по князе"».

Древляне были разбиты и бежали, «затворишася в градах своих». Далее рассказывается об осаде Ольгой Искоростеня, о сожжении города, о том, как Ольга, взяв горящий Искоростень, «старейшины же града изънима, и прочая люди овых изби, а другая работе предасть мужем своим, а прок их остави платити дань».

Рассказ о сожжении Искоростеня Ольгой, пустившей на город тучу воробьев и голубей с горящей смолой, эпичен, и этот же мотив встречается в рассказах армянского историка Асохика о Ибн-Хосрове, в сказаниях о Самсоне, Александре Македонском, Гаральде и т. д.

Но несомненным результатом похода Ольги на древлян являются окончательная ликвидация независимости «Дерев», истребление их князей и многих «лучших мужей» и «старейшин», «иже дерьжаху Деревьску землю», уничтожение племенного княжения в Древлянской земле и освоение киевским князем «Дерев».

«И в зложи на ня дань тяжку; 2 части дани идета Киеву, а третья Вышегороду к Ользе; бе бо Вышегород град Вользин».

Старые, «добры» племенные князья, «иже распасли суть Деревьску землю» исчезли. Под их властью, облекавшей повинности населения в старые, привычные формы, древлянам жилось легче, чем под властью киевского князя, который «аки волк восхищая и грабя». Они отражали в своей деятельности тот период в истории Древней Руси, когда племенная знать довольствовалась «малым», и поэтому, естественно, сравнение своих «добрых» князей с князем киевским было не в пользу последнего.

К тому же древляне находились в особом положении. Они платили своим племенным князьям и, следовательно, и их «лучшим мужам», платили Свенельду и, наконец, платили, и неоднократно, Игорю. Само положение «Дерев», лежащих у Киева, создавало условия для естественного стремления киевского князя компенсировать себя и своих дружинников за счет живущих тут же неподалеку, древлян.

Чрезмерные, ничем, кроме аппетита князя и дружины, не регулируемые и очень частые поборы приводили к разорению общинников, что, естественно, отражалось в конце концов на казне самого князя, и к выступлениям «примучиваемых» племен, подобным тому восстанию «Дерев», жертвой которого стал Игорь.

С целью упорядочения сбора дани, которое дало бы возможность, не уменьшая княжеских доходов, предупредить и разорение «людей», платящих дань, и их борьбу с князем, Ольга и проводит свою административно-финансовую реформу. Прежде всего она коснулась Деревской земли: «И иде Вольга по Деревьстей земли с сыном своим и с дружиною, уставляюши уставы и уроки; и суть становища ее и ловища».

Вполне понятно, почему Ольга начинает свою кипучую деятельность, направленную к упорядочению сбора дани и к укреплению княжеской власти с земли древлян, но какой характер носила эта деятельность?

Вместо дани, взимаемой неопределенное количество раз и в неопределенных размерах, Ольга устанавливает определенный размер дани, «уроки», и именно «уставляет», т. е. вводит определенный порядок сбора дани, зафиксированный и твердо проводимый княжеской властью, вернее, княжими «мужами», специально на то уполномоченными, которые в следующем, XI в., выступают в источниках под названием даньщиков. Теперь князья — не «восхищая и грабяху», а «имают» дань, причем население знает — когда, сколько и чего потребуют от него княжие «мужи». И от этого княжая «скотница», надо полагать, не только не оскудевает, но, наоборот, обогащается, да и сами «сельские людьи» — данники — выигрывают, ибо князь, «уставив» дани и «уроки», дает им возможность как-то ориентироваться в требованиях с его стороны, что при системе, которой придерживался Игорь в «Деревах», вернее, при бессистемности, сделать было невозможно.

Реформа Ольги коснулась не только Древлянской земли, но была проведена по всей территории Древней Руси.

Вернувшись в Киев из своего похода с военными и административно-финансовыми целями в «Дерева», Ольга остается там недолго и, «пребывши лето едино», отправляется, с целью распространения своей княжеской администрации и новых форм организации взимания поборов с населения, на север и северо-запад.

В 947 г. «идее Вольга Новугороду, и устави по Мьсте погосты и дани и по Лузе оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья и места и погосты, и сани ее стоять в Плескове и до сего дне, и по Днепру перевесища и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе. И изрядивши, възратися к сыну своему Киеву...».68 Древнее «Проложное Житие» Ольги указывает, что она «обиходяще всю Руськую землю, дани и уроки льгъкы уставляющи». Таким образом, реформа Ольги распространилась на всю территорию Киевского государства, охватив Приднепровье, Подесенье и Новгородскую область. Она сопровождалась в некоторых местах Руси, и во всяком случае в земле древлян, ликвидацией племенных княжений и введением княжеской администрации. Конечно, речь идет о землях, входивших к тому времени в состав Киевского государства, а не о таких областях, как, например, земля вятичей, куда власть киевского князя еще не проникла. Быть может, в некоторых местах племенная знать превратилась в княжих мужей, и этим в известной степени объясняется то обстоятельство, что договор Святослава с Иоанном Цимисхием был скреплен только Святославом и Свенельдом, а не «слами» многочисленных «светлых и великих князей», как договоры Олега и Игоря, хотя к этому были и другие причины, как это мы увидим далее.

«Уставляя» землю, Ольга вводила погосты. Погосты из селищ и мест для торговли, «гостьбы», превращаются в административные центры княжеского финансового управления. Понятно, почему именно погосты Ольга делает ячейками своего княжеского управления. Это были места, объединяющие население целого района, где оно торговало и общалось друг с другом. Здесь и следовало основывать княжеские опорные пункты, дабы использовать исторически сложившиеся условия, в результате которых погост являлся объединяющим центром всех тянувшихся к нему поселений данников, где сходились нити экономических связей, соединяющих отдельные пункты данного района.

В погостах постоянно проживали княжеские «мужи», систематически собиравшие дань, «творившие» именем князя на основе обычного права, «закона русского», суд и расправу и взимавшие судебные пошлины. При такой системе существование самостоятельных племенных князей было немыслимым, как невозможной должна была стать со временем и система расплаты с отрядами варяжских ярлов, описанная Константином Багрянородным. Древнее полюдье с течением времени станет источником дохода княжеской дружины и князя, а не норманских наемников. Одновременно в деятельности Ольги обращает на себя внимание одна характерная черта — укрепляя княжую администрацию и упорядочивая сбор дани, Ольга расширяет и укрепляет свою княжескую земельную собственность.

Всюду, по Деревской земле, по Днепру и Десне, по Мсте и Луге, — ее «ловища» и «перевесища», всюду — ее «знаменья», которыми она отмечала свою собственность на земли и угодья, всюду княжеские «становища» и «места», где сосредоточивается ее княжеская администрация, слуги и челядь, куда свозят все, добываемое на нивах и в уходах. Эти «места» и «становища», являясь центрами возникающего княжеского домена, в то же самое время являются и административными центрами.69 Пока в «местах» и «становищах» живут княжие люди, они выступают одновременно и как княжеская государственная, и как княжеская вотчинная администрация. Появляются и княжие села, как Ольжичи. И их было, по-видимому, не так уж мало.

Зарождающийся княжеский домен, как было уже ранее указано, обслуживаемый челядью, носит промысловый характер, и «знаменьями» были отмечены, конечно, не «нивы», а разные «ловища» и «перевесища».

В тех местах, где княгиня освоила землю, как вообще осваивали в те времена, т. е. там, где она развернула свое хозяйство, там дань перерастает в ренту, и это явление, все расширяясь, становится впоследствии обычным и вместе с развитием феодализма вширь и вглубь распространяется на все новые и новые районы Руси.

Упоминания о Вышгороде, «граде Вользином», об Ольжичах, ее селе, о «слах» Ольги, Предславы, Сфандры, жены Улеба, в договоре 944 г., равно как и позднейшие свидетельства о «граде» Рогнеды Изяславле, о селе Ольги Будутине и т. п., свидетельствуют о том, что русские княгини имели свои «грады», села, своих «мужей», «слов», свою дружину.

Это подтверждается сагой об Олафе Тригвассоне, в которой говорится, что «у сильнейших конунгов (русских князей. — В.М.) того времени был обычай, что супруга конунга имела половину гридней, содержала их на своем иждивении и получала на то казну и все, что было нужно».70

Деятельность Ольги укрепила финансовую базу княжеской власти, усилила княжескую администрацию, расширила и укрепила непосредственно княжеский домен, а все это в совокупности не могло не способствовать развитию и росту государственности Древней Руси.

Проведенное Ольгой упорядочение сбора дани, улучшение и укрепление княжеской администрации, ликвидация самостоятельности племенной знати способствовали большему сплочению отдельных земель Руси, «лоскутьев империи Рюриковичей», по выражению Маркса, и росту могущества и влияния киевского князя.

Мероприятия, проведенные Ольгой, способствовали, с одной стороны, дальнейшему объединению восточнославянских земель под властью киевского князя, с другой — новым успехам русского оружия в войне с противниками и повышению удельного веса Руси в международных отношениях.

Без интенсивной и упорной деятельности Ольги внутри Руси вряд ли были бы возможны успехи Святослава вне Руси, да и мог ли бы зародиться грандиозный план Святослава, если бы почва для его осуществления не была подготовлена «вещей» княгиней? Думаю, что на этот вопрос придется ответить отрицательно. Какое значение придавали деятельности Ольги на Руси и как запечатлелась она в памяти народной, можно судить по рассказу летописи. В XI—XII вв. на Руси еще хорошо помнили о мероприятиях, проведенных «мудрой и смысленой» Ольгой. Ольга, пожалуй, первой поняла, что обусловленная прогрессом Руси, созданная ею новая система управления и новые методы обогащения княжеской казны, идущие по линии развития княжего вотчинного хозяйства, нуждаются в иной форме идеологии, и так как господствующей формой идеологии в те времена была религия, то нам становится понятным и другой важный момент в ее жизни — принятие христианства. Не мечом, а «мудростью» старалась «блаженная» Ольга проложить Руси путь в ряды христианских государств Европы.

Поездка Ольги в Константинополь, датируемая летописцем 955 г. и связанная им с принятием русской княгиней христианства, так же как и многое в жизни Ольги, обросли легендой.

Но о крещении Ольги и путешествии ее в Константинополь говорят византийские источники — Скилица (в компиляции Кедрина), Зонара, Константин Багрянородный, немецкие хроники («Продолжатель Регинона», Гильденсгаймская, Отенбургская, Кведлинбургская, Ламберт, Титмар Мерзебургский, Annaiista Saxo) и, наконец, русские «похвалы» (Иаков Мних) и «жития» («Обычное Житие», «Проложное Житие» Владимира, «Проложное Житие» Ольги).

Данные всех этих источников противоречивы и сбивчивы и породили обильную литературу. Сличая и сверяя их показания, мы приходим к следующему выводу. «Память и Похвала» Владимиру Иакова Мниха, в основе хронологической канвы которой положены очень древние и вполне достоверные источники, говорит, что Ольга умерла в 969 г., прожив христианкой 15 лет, а следовательно, ее крещение падает на 954—955 сентябрьский год, что совпадает с сообщением летописи. Но это крещение Ольги было, так сказать, неофициальным, во всяком случае в принятии русской княгиней христианства византийская церковь была совершенно неповинна. Ольга приняла христианство в Киеве, и это было ее личным делом, причем ее крестителем мог выступить и какой-либо «русин», вроде того первого русского книжника, псалтырь и евангелие которого, писанные русскими письменами, читал Константин Философ во время своей хазарской миссии, и варяг-христианин, принявший крещение в Византии («мнози бо беша Варязи хрестеяни»), и, наконец, христианин из Хазарии, славянин, алан или какой-либо представитель христианского населения государства кагана, а быть может, даже варяг-христианин, крещенный у себя в Скандинавии по западному обряду, установившемуся в землях норманнов со времен святого Ансгара, с IX в. Христианство Ольги не было во всяком случае результатом деятельности греческих проповедников, и Византия не видела для себя никакой пользы в крещении «архонтессы» Руси. Более того, Константин Багрянородный, принимая у себя крещеную Ольгу, не считал ее христианкой, так как, во-первых, в описании ее приема императором нигде не говорится о том, что Ольга — христианка, что император имеет дело с единоверной правительницей. Тут нет обычного в византийских формулах обращения к христианским государям — «Εν ὸνόματι Πα Πατρός». Константин Багрянородный обращался к Ольге как к правительнице языческого народа.

Не знает Константин Багрянородный и христианского имени Ольги — Елена, всюду именуя ее языческим именем Helga. То, что даже крещеная Ольга не была для Константина Багрянородного христианкой, не объясняется ли тем обстоятельством, что крещение Ольги было связано с деятельностью варягов-христиан, принесших свое христианство из Скандинавии, от неофитов Ансгара? То, что для Руси было несущественно, для императора было очень важным.

В свите Ольги, посетившей Константинополь, был, правда, священник Григорий, но в посольстве Ольги он никакой роли не играл. Это не был официальный духовник русской княгини, во всяком случае в Византии его таковым не считали, в противном случае при раздаче подарков его бы не обделили так беззастенчиво, как это сделал Константин Багрянородный, дав ему дар меньше того, который получили переводчики. Меньше Григория получили только рабы и слуги. Христианство было частным делом Ольги. Священник Григорий мог быть при дворе Ольги, но никакой самостоятельной роли он не играл. Тем менее можно видеть в нем какое-либо влиятельное лицо, которое император мог бы использовать в своих целях. Отсюда и то пренебрежение, которое встретил Григорий в Константинополе, обусловленное обычным стремлением Византии усматривать в христианстве орудие своей политики.

По-видимому, священник Григорий выступал в роли переводчика и консультанта, который должен был новообращенной Ольге помогать своим советом. Но само по себе появление священника в семье Ольги, а следовательно, и при ее дворе в Киеве, несомненно является подтверждением крещения Ольги в Киеве, хотя это последнее и не носило официального характера. В свите Святослава вряд ли бы нашлось место священнику. Этот закоренелый язычник, признававший один язык — язык мечей, не нуждался в переговорах с Иоанном Цимисхием, в посредничестве служителей чуждой ему христианской церкви.

Ольга прибыла в Царьград летом или в начале осени 957 г. Целью ее поездки едва ли было только официальное принятие христианства, как об этом сообщает наша летопись. По-видимому, речь шла об изменении в пользу Руси условий торговли с Византией, предусмотренных договором Игоря 944 г., неблагоприятным для русских купцов. Не случайно в составе посольства Ольги упоминаются 42 купца, что, быть может, является указанием также и на то, что для своей поездки в столицу империи русская княгиня использовала обычный торговый караван, направлявшийся из Киева в Византию.

Помимо этой цели посольство Ольги преследовало и другие задачи, а именно — заключение и какого-то соглашения с Византией, причем, по-видимому, Русь обязывалась давать «вои в помощь», а Византия должна была учредить христианскую церковь на Руси и тем самым ввести ее в круг государств, составляющих тогдашний европейский христианский мир. Таким образом, поездка Ольги носила дипломатический характер. Судя по тому как Ольга расценила прием Константином Багрянородным, она ожидала в Константинополе иной, более радушной встречи и иных, более эффективных для Руси и для себя результатов поездки в Царьград.

Об этом говорит летописное сказание о поездке в Царьград, в котором все время выступает один и тот же мотив — император домогается, а «вещая» Ольга дает отпор императору. Ищущей стороной в рассказе летописца, в основу которого была положена народная легенда, верно отразившая настроение вернувшейся из поездки в Царьград Ольги и ее свиты, все время выступает император, а хитрая Ольга, сохраняя собственное достоинство, добивается своего, ведя неуклонно свою линию. Причем все время сохраняется тон, свойственный человеку, стремящемуся доказать, что вовсе не он потерпел фиаско, а другой, что не он просил, а его умоляли, что он вышел победителем из спора, а не его противник. Чувствуется, что, несмотря на сообщение летописца о том, что Ольга «переклюкала» императора, на самом деле было не так, а для поддержания престижа «вещей» княгини впоследствии и была сложена легенда, записанная летописцем, где все выглядит как раз наоборот. И только в одном месте летописец срывается, и в его рассказе отражается действительное настроение Ольги, охватившее ее тогда, когда она, не добившись желаемого, вернулась к себе на берега Днепра. Когда якобы император направил к Ольге послов и объявил ей, что сам собирается в Русь и просит «вои в помощь», она отвечала: «Аще ты, рьци, такоже постоиши у мене в Почайне, яко же аз в Суду, то тогда ти дам». В этих словах сквозят обида и озлобление оскорбленной Ольги. «Подожди, настоишься и ты у меня на Почайне, как стояла я в Суде», — говорит она, и эта фраза отражает состояние Ольги после поездки к императору, во всяком случае в той форме, в которой оно отразилось в народном эпосе и попало на страницы «Повести временных лет».

Такую фразу не придумаешь. За ней скрывается историческая действительность, несомненный факт, который нужно объяснить, но не отрицать, ссылаясь на недостоверность летописной легенды. По-видимому, Ольга прибыла в Константинополь летом, так как купеческий караван ушел из Киева как всегда в конце весны или в начале лета. Прибыв к Царьграду, Ольга долго не могла добиться аудиенции и ожидала у стен Царьграда, в Суде (Босфоре). И только в среду 9 сентября 957 г. состоялся первый прием «игемона и архонтиссы руссов», описанный Константином Багрянородным. Ольгу сопровождала большая свита: ее племянник, не названный, к сожалению, по имени, 8 «приближенных людей», 22 посла русских князей (αποχριςιάριοι), 16 «приближенных женщин», «люди» Святослава, 18 прислужниц, слуги из свиты послов (апокрисиариев), 2 переводчика, особый переводчик княгини и много различных слуг. Апокрисиарии, т. е. послы русских князей, в свите Ольги, кстати, сами имевшие свою свиту, — это несомненно те самые «слы» «светлых» и «великих князей», «всякого княжья» Руси, о которых упоминают договоры русских с греками Олега и Игоря. И в «Русских князьях», чьих послов принимал и одаривал Константин Багрянородный, мы видим племенную знать и русифицированных варягов, уже прочно связанных с князем, подчиненных князю и все более и более превращающихся в его бояр, в «переднюю», «старшую» дружину.

Константин Багрянородный принял Ольгу во дворце. Ольга вошла «со своими родственницами княгинями и избраннейшими прислужницами». Она шла впереди, а за ней в определенном порядке следовали одна за другой ее спутницы. За ними шли апокрисиарии русских князей и купцы. Ольга остановилась на том месте, где логофет, своего рода министр иностранных дел, обычно предлагал свои вопросы. Затем Ольга была введена в зал Юстиниана, где стоял великолепный большой трон царя, а рядом царское золотое кресло. Здесь играли два серебряных органа и много духовых инструментов. Княгиня прошла через апсиду, ипподром и внутренние переходы и, вошедши, села в Скилах. Церемония длилась долго и только «когда царь воссел с Августою и своими багрянородными детьми, княгиня была приглашена из триклина Кенургия и, сев по приглашению царя, высказала ему то, что желала».

«В тот же день состоялся званый обед в том же триклине Юстиниана». Здесь, за отдельным столом, с зостами (особами первого ранга) обедала Ольга. «В Золотой палате состоялся другой званый обед; там кушали все апокрисиарии русских князей, люди и родственники княгини и торговые люди». За обедом пели певчие из крупнейших византийских церквей (святых Апостолов и святой Софии) и было дано театральное представление.

После обеда Ольга была приглашена к десерту. В столовой за малым золотым столом собрались Константин, его соправитель Роман, невестка, дети и Ольга. В тот же день русскому посольству были вручены дары. Ольге на золотом блюде, украшенном драгоценными камнями, было вручено 500 милиарисиев, племянник ее получил 30, 8 приближенных людей — по 20, 20 апокрисиариев — по 12, 43 торговых человека — по 12, священник Григорий — 8, люди Святослава — по 5, 6 людей из свиты апокрисиариев — по 3, переводчик княгини — 15, 6 приближенных женщин княгини — по 20 и 18 прислужниц — по 8 милиарисиев. Это были именно дары, а не «слебное», предусмотренное договорами Олега и Игоря, так как странным кажется, чтобы «слебное» специально записывалось в церемониал и чтобы его подносили Ольге на золотом, украшенном дорогими камнями, блюде.

На этом первая аудиенция кончилась. Второй прием Ольги Константином Багрянородным состоялся только 18 октября, в воскресенье. Обед был дан в Золотой палате, «и сел царь с Руссами, и опять был дан другой обед в пентакувуклии св. Павла и села государыня с багрянородными детьми ее, невесткою и княгинею...». После обеда Ольге и всей ее свите опять были вручены денежные дары, на этот раз несколько меньшие, нежели при первом приеме.71

Когда уехала Ольга и с какими результатами, о чем беседовала она с императором, мы не знаем. Но, очевидно, ее поездка не привела к ожидаемым результатам.

Обращает на себя внимание сам прием Ольги. Хотя Скилица—Кедрин сообщает, что Ольгу принимали с большим почетом, тем не менее она ожидала иного, и горечь ее разочарования отразилась в летописном рассказе. Ольгу и ее свиту принимали и одаривали как послов, очень важных, но все же только послов. В частности, незадолго до приезда Ольги в Константинополь было принято посольство сирийских правителей — Гамданидов. Прием его ничем, по сути дела, не отличался от приема Ольги, за исключением того, что Ольга как «игемона и архонтисса» была избавлена от поклонов и челобития императору, которое требовалось от других послов.

Это не могло не стать известным Ольге и глубоко ее задело. Обидным было и длительное и томительное ожидание первой, а затем и второй аудиенции. Посольство Ольги, по-видимому, не привело ни к каким результатам и в отношении реализации тех планов в области расширения торговли Руси с Византией, и в улучшении положения русских купцов в Византии, в деле укрепления русско-византийского союза и учреждения христианской церкви на Руси, реализация которых была целью путешествия Ольги в Византию. Быть может, Ольга обращалась к императору и с просьбой дать какие-либо атрибуты царской власти: одежды, короны, украшения, с просьбой, которая вполне понятна, если учесть то, что мы говорили в отношении Игоря, утвердившего свою власть там, где недавно еще правили наместники императора. Для того чтобы укрепить свое влияние в землях, где еще недавно высшей властью была власть императора Византии, киевский князь стремился подчеркнуть, что он — прямой преемник императора, и доказать это наличием у него императорских инсигний. Но эти просьбы Константин Багрянородный называл неприличными, неуместными и дерзкими.

Итак, миссия Ольги кончилась ничем. И единственным следом ее явилось «блюдо велико злато служебное Ольги руской, когда взяла дань (подарки? — В.М.), ходивши ко Царюграду... во блюде же камень драгий, на том же камени написан Христос... у того же блюда все по верхови жемчюгом учинено...72 Это блюдо видел Антоний на рубеже XII и XIII вв. при своем посещении Константинополя.

Как мы видим, Константин Багрянородный, вопреки рассказу летописца, ничего не говорил о крещении Ольги в Константинополе, хотя такое событие вряд ли ускользнуло бы от его взгляда ученого и государственного деятеля. Но не надо забывать того, что сочинение Константина Багрянородного «De cerimoniis aulae Byzantinae» носит специфический характер и посвящено изложению царского чина. Дать историю дипломатических отношений оно не ставило своей целью, и поэтому в той части своих сочинений, где Константин Багрянородный говорит о приемах и церемониях, он мог и не написать ничего о крещении Ольги.

Быть может, мы могли бы пройти мимо рассказа летописца о крещении Ольги в Константинополе, если бы прямое указание на это событие не имело места в других источниках. Современник императора Оттона I и его хронист, так называемый «Продолжатель Регинона», сообщает, как в 959 г. «пришли к королю (Оттону I. — В.М.), как после оказалось лживым образом, — послы Елены, королевы Ругов, которая при Константинопольском императоре Романе крещена в Константинополе, и просили посвятить для сего народа епископа и священников».

Что Елена («Helenae reginae Rugorum») — Ольга, а руги — русские, — это несомненно. Еленой именуют Ольгу по крещении русские «Жития» и «Похвалы». В других западных хрониках говорится о послах русского народа («legati Russiae gentis»), о путешествии епископа Адальберта на Русь («presul Rusciae»).

В 960 г. на Русь уже готовился ехать епископ Либуций, но незадолго до намеченного срока он неожиданно умер. Тогда уже в 961 г. на Русь был отправлен другой епископ, Адальберт. Но и его миссия ни к чему не привела. «Возвратился назад Адальберт, поставленный в епископы Ругам, ибо не успел ни в чем том, за чем был послан, и видел, что все его старания тщетны».73

Если наша летопись связывает крещение Ольги с Константином, в царствование которого имела место миссия Ольги в Константинополь, то западноевропейские хроники указывают на царствование императора Романа II, сына Константина, как на время крещения Ольги в Константинополе. Но подмена одного имени другим не должна нас смущать, так как Константин Багрянородный умер в ноябре 959 г., и сейчас же вступил на престол Роман; одно имя в такой обстановке легко могло быть заменено другим. Важно отметить то, что западные хроники упорно называют местом крещения Ольги Константинополь, что подтверждает летописное сообщение. Заимствования тут быть не могло. Русские послы не могли выдумать такую версию и назвать свою княгиню Еленой, если этого не было в действительности. В.А. Пархоменко для объяснения показаний западных хроник выдвигает предположение о второй поездке Ольги в Константинополь, уже при Романе, которая закончилась крещением русской княгини.

Его точка зрения подверглась критике со стороны А.Е. Преснякова, считающего, что для такой концепции нет достаточных оснований и вторая поездка Ольги в Царьград является фантазией. Таким образом, вопрос остается нерешенным, и можно построить еще одну гипотезу, которая, перефразируя Преснякова, может быть не лучше, но и не хуже других. По-видимому, холодный прием, оказанный Ольге в Константинополе, объясняется тем, что принятие Ольгой христианства не привело к подчинению русских христиан Византийской церковью, а быть может, она не получила «полного крещения», т. е. епископского миропомазания. Обе стороны были взаимно недовольны друг другом. Поездка Ольги затянулась. Впоследствии, при Романе, она добилась «полного крещения», и ее поездка в Константинополь, принятие ею епископского миропомазания в западных хрониках смешались и слились воедино, и поэтому поездка Ольги в Константинополь и крещение ее оказались связаны с именем Романа.

Высказанное мной — только предположение, так как надежный вывод из разноречивых источников невозможен. Чем же вызвано посольство Ольги к Оттону? Нет никакого сомнения, что «вещая» Ольга, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой, понимала, что перед Русью встал вопрос о том, как и с кем в союзе войти в круг могущественных христианских держав Европы. Это можно было сделать, только вступив в союз с кем-либо из императоров: или с императором «Священной Римской империи», или с императором Восточно-Римской империи. Перед Русью уже тогда встала альтернатива: с кем идти — с Западом или с Востоком. Весь христианский мир был объединен в две империи: Западную и Восточную. Приобщиться к цивилизации, войти в круг европейских государств означало прежде всего приобщиться к христианской церкви, которая еще не успела окончательно разделиться на западную — католическую и восточную — греческую, православную. И, не получив от Византии того, что она ожидала, ни по линии политического союза и дипломатических связей, ни по линии создания на Руси сколько-нибудь самостоятельной церковной организации, митрополии или хотя бы архиепископии, усмотрев в приеме, оказанном Константином Багрянородным, явное третирование и пренебрежительное к себе отношение, увидев, что Византия не собирается помочь Руси в деле укрепления путем христианизации ее международного положения, Ольга обращается к Оттону.

Посольство русской княгини к императору Оттону I, в те времена еще могущественному королю, преследовало также определенные политические цели. Но Оттон, рьяно насаждавший христианство, решил воспользоваться посольством «Елены, королевы Руси» для того, чтобы таким путем, использовав церковь как орудие своей политики, вовлечь Русь в орбиту влияния Запада. Быть может, этому способствовали и неосторожные речи послов Ольги. Во всяком случае, когда Адальберт прибыл на Русь, выяснилось, что его, собственно, никто не просил, так как, во-первых, к 961 г. натянутые отношения между Русью и Византией уступили свое место нормальным связям, и Роман II просил у Ольги помощи для организации похода на Крит. Эта помощь была ему оказана, и русский отряд выступил вместе с византийским войском. Во-вторых, епископия Ольгу не устраивала, и, наконец, в-третьих, вряд ли языческая Русь, еще очень слабо связанная в те времена с Западом, позволила бы таким путем посягнуть на ее независимость хотя бы в самой завуалированной форме. И Адальберт вернулся ни с чем. Иначе и быть не могло, так как Ольга ставила своей целью не только насаждение христианства на Руси Западной или Восточной империей, но прежде всего — установление определенных политических взаимоотношений между ними и Русью. Одно без другого не мыслилось. Но вот этих-то связей, обусловливающих укрепление международного положения на Руси, ей не удалось установить ни с Византией, ни с германским императором.

Умелая политика Ольги, «мудрость» ее дали ей возможность быстро распознать намерения обоих императоров и отказаться от неосторожного шага, который мог губительно отразиться на неокрепшей еще Руси и способствовать потере ею своей самостоятельности. Она отказалась от навязываемых ими условий. Вот почему вопрос о христианстве и союзе с Западом или Востоком при Ольге не был разрешен, и христианство осталось частным делом русской княгини, к которому она не могла приобщить даже своего сына Святослава. Сказалось и то, что сама Русь была еще в недостаточной степени подготовлена к тому перевороту в идеологии, который был связан с принятием новой религии.74 Вот почему христианка Ольга даже в своей семье была одинокой. Ольга часто обращалась к сыну Святославу, говоря: «Аз, сыну мой, бога познах и радуюся, аще ты познаеши и радоватися почнешь», на что получала в ответ: «Како аз хочю ин закон прияти един? а дружина моа сему смеятися начнуть». В этом рассказе летописца немало правды. И всей своей деятельностью, такой отличной от деятельности матери, Святослав покажет, что язычество еще очень сильно и Русь должна еще пройти немалый путь, пока внук Ольги не сделает христианство, хотя и основательно оязыченное, господствующей на Руси религией.

Двор Ольги, ее окружение, даже семья оставались языческими, за исключением, быть может, очень немногих. Вот почему сообщение весьма ценной и достоверной «Памяти и Похвалы» Владимиру Иакова Мниха о том, что Ольга, вернувшись из Царьграда, «требища бесовськая съкруши», может быть понято как уничтожение Ольгой каких-то дворцовых, частных, ей лично принадлежащих требищ. И в этой же связи стоит сообщение о том, что она «бе бо имущи презвутера втайне».75 Христианская религия, очевидно, была еще лишь терпимой, полудозволенной, и хотя Ольге, конечно, скрывать свое христианство было не к чему, да и невозможно, но и выставлять его напоказ она не хотела, и взгляды растущего Святослава на христианскую религию не способствовали укреплению авторитета «презвутера» Ольги в княжеской семье. Вот почему во времена княгини-христианки в Киеве «аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому», вот почему «заповедала Ольга не творити тризны над собою, бе бо имущи презвутер, сей похорони блаженную Ольгу».76

Долгое время, до 964 г., Ольга была регентом. Сын ее Святослав «бе бо детеск». И Ольга «кормящи сына своего до мужьства его и до възраста его».

История княжения Святослава — это «последний взмах меча, создавшего основу Киевского государства. Потому "последний", что в то время уже работали другие исторические силы над созданием новых условий для концентрации восточного славянства как основы новой исторической народности» (А.Е. Пресняков). Кочевники-печенеги и упорное сопротивление Византии при Иоанне Цимисхии, энергичном и воинственном армянине на византийском престоле, заставили русскую государственность замкнуться на определенной территории, отказавшись от притязаний на земли империи, и отгородиться от степи цепью городов-укреплений, а развитие производительных сил, рост материальной и духовной культуры, укрепление новых форм гражданственности, новых форм общественного и политического быта, свойственных развивающемуся феодализму, создали иную организацию внутреннего строя Руси и видоизменили ее внешнюю политику.

Недолгое, продолжавшееся менее десяти лет княжение Святослава наполнено шумом битв. Русские дружины прошли от Оки до Кавказа и от Волги до Адрианополя, вписав славную страницу в великую книгу истории русского народа.

Венчанное победой и славой овеянное русское оружие проложило Руси дорогу на Восток и на Юг и в бесчисленных битвах вселило в «ворогов» Руси убеждение в ее могуществе и монолитности.

Немногими, но выразительными словами, яркими красками рисует летопись времена Святослава и самого русского князя, запечатлевшего в веках свой образ мужественного русского воина.

Святослав — не правитель. Он — воин, вождь многочисленного и храброго воинства, дружинный князь, сын своего века и своего народа, олицетворение «славного варварства», героического, дружинного периода в истории русского народа. Он — князь времен «военной демократии», превыше всего ставящий свою дружину, сам первый дружинник и воин земли Русской, ничем ни в быту, ни в привычках, ни в одежде не отличающийся от своей «братьи» — дружинников.

Недаром летописец создает свой незабываемый образ Святослава; недаром чувством любви и восхищения к этому князю, воплощающему в себе все лучшие черты русских «воев» далекой поры «старых» князей, проникнуты строки летописного повествования; недаром песни дружинников Святослава о «тропе Трояновой», у подножья которой сверкал русский меч, распевались еще Бояном, «соловьем старого времени», и навеки были сохранены для далеких потомков русских воинов князя-дружинника автором «Слова о полку Игореве» в его чудесном произведении. И даже язычество Святослава не помешало русским «книжным» людям времен раннего христианства и гонений на язычество не пожалеть красок для яркого полотна княжения Святослава.

И недаром в народных поговорках, в словах и фразах нашего времени, характеризующих мужество и храбрость русских, до сих пор еще живет Святослав, до сих пор еще звучат его бессмертные слова: «Иду на вы», «Ляжем костьми, но не посрамим земли Русской».

Разве эти слова, сказанные когда-то Святославом и определяющие весь смысл его жизни и деятельности, не живут еще в наши дни и не будут жить вечно?

Деятельность Святослава развертывается с 964 г., когда он «възрастьшю и възмужавшю, нача вои совокупляти многи и храбры».

Взоры Святослава были обращены на Восток. Здесь лежали земли хазарского кагана, которому еще были подвластны вятичи. Вятичи и до Святослава были связаны с Киевом, и не раз из дремучих вятичских лесов к Киеву шли «вои», для того чтобы принять участие в походах русских князей. Но они, уже включенные в орбиту влияния Киева, еще оставались данниками хазарского кагана и не участвовали в создании древнерусской государственности.

Поход Святослава на Хазарию преследовал своей целью разгром восточного соседа Руси, враждебного ей и по-прежнему, что вытекает из письма царя Иосифа Хасдаи-ибн-Шафруту, претендовавшего на славянские земли, уже давно включенные в состав Киевского государства. Хазария становилась барьером, преграждающим Руси путь на Восток, враждебной силой, пытающейся приостановить процесс объединения под властью киевского князя русских племен, затормозить рост русской государственности и отрезать Русь от Волги, Дона и Кавказа.

Стремительное разрастание Руси, ее неуклонное продвижение на юго-восток, появление русских опорных пунктов в Крыму и на Тамани, походы русских на Закавказье, естественно, вызывали сильное беспокойство в Хазарии, где на русского князя смотрели как на узурпатора, захватившего по праву им, хазарам, принадлежавшую власть над племенами Приднепровья и сопредельных славянских земель, лежавших к востоку от Днепра, над племенами, которые еще недавно были данниками князя, о чем очень хорошо помнили в Хазарии времен Святослава. Хазария становилась все более и более враждебной, и столкновение ее с молодым, но могущественным русским государством, «собиравшим» под опекой Киева все «словенские языки» Восточной Европы, было неизбежным. В этой связи большой интерес представляют анонимные греческие отрывки, носящие в литературе название «Записка греческого (или готского. — В.М.) топарха». В них говорится о том, как жители города Климаты и их «сторонники», «не имея никакого понятия о царской милости или не зная греческих нравов и любя более всего независимость, будучи соседями сильного царя, обитавшего на север от Истра», решили спастись от нападений варваров, опустошавших их страну, присоединением к «царствующему на севере Истра». Они склонили к этому и самого автора «Записки», повелителя города и области Климаты, который и отправился к своему могучему северному соседу.

«Царствующий на севере Истра» охотно принял его под свое покровительство, отдал топарху Климаты, присоединив еще целую область, и определил значительные годовые доходы. В «Записке» описываются путешествие на север, переправа через Днепр в условиях холодной зимы, города и поселения низовьев Днепра и прибрежной полосы и их население, нигде, правда, не называемое, но в котором нетрудно усмотреть тех же местных жителей, которые населяли и Климаты.

Можно считать установленным, что время действия «Записки готского топарха», судя по астрономическим наблюдениям (при переезде топарха через Днепр Сатурн был в знаке Водолея, что имело место именно в указанное время), — 962—963 гг. Место действия «Записки» — Крым, Черноморское побережье, низовья Днепра. Климаты с прилегающей к ним областью находились в Крыму. «Царствующий на севере Истра», т. е. Дуная, был несомненно Святослав, так как для Византии, для грека метрополии, Русь была действительно на севере от Истра, а топарх, по-видимому, именовал своего могущественного соседа так, как называли его в Византии. В варварах, опустошавших независимые или почти независимые от Византии города и области, также нетрудно усмотреть хазар, пытавшихся вернуть себе влияние в Крыму.

Здесь, где-то в Крыму, на севере и востоке полуострова, лежали владения, подвластные киевскому князю.

Население Климатов и области имело нравы, одинаковые с обычаями, господствующими в землях «царствующего на севере Истра». Это еще одно указание на связи, культурные и бытовые, между варварским населением Тавра и Руси, которые не раз отмечают греческие источники. Старинные связи русских и обитателей Крыма, наличие русских земель и владений в Крыму — все это приводило к естественному тяготению жителей Тавра к Руси, что отмечают и византийские, и русские источники на всем протяжении IX и X вв. (Игорь, Святослав, Владимир, Ростислав).

Изучение «Записки» и связанной с ней литературы дает основание нарисовать такую картину событий в Крыму.

Жители города Климаты, разоряемые хазарами, заставляют своего топарха обратиться за помощью и покровительством к Святославу, владения которого находятся где-то тут же, неподалеку, в Крыму.

Святослав охотно принимает это предложение, так как его влияние в Крыму таким образом еще более усиливается. Этим и объясняются его радушие и щедрость по отношению к топарху.

Таким образом, готовясь к борьбе с Хазарией, усилившей свою активность в Крыму, в непосредственной близости к его таврическим владениям, Святослав прежде всего заручается поддержкой тяготеющего к Руси местного населения, которое он берет под свое покровительство. Так подготавливалась война с Хазарией.77

И когда в 964 г. Святослав «иде на Оку реку и на Волгу», то главной его задачей был удар по Хазарии, и только попутно, продолжая традиционную политику подчинения Киеву славянских племен, он «налезе Вятичи». И «рече Вятичем» Святослав: «Кому дань даете?» Они же реша: «Козарам по щьлягу от рала даем». Это был поход «сквозь вятичи», имеющий целью пробиться на Волгу и вступить на территорию собственно Хазарии, и только. По-видимому, Святослав не задерживался в Вятичской земле и не возвращался в Киев, отложив дело освоения Вятичской земли и обложения ее населения данью на более позднее время, когда закончится война с хазарами. Вот поэтому-то уже в следующем 965 г. Святослав «иде... на Козары». «Слышавше же Козари, изидоша противу с князем своим Каганом, и съступишася битися, и бывши брани, одоле Святослав Козаром, и град их Белу Вежю взя. И ясы победи и Касогы».78

Так рассказывает о походе Святослава на хазар «Повесть временных лет», датируя разгром хазарского кагана 965 г. Летописный рассказ дает основание предполагать, что военные действия развернулись где-то в районе низовьев Дона и на Северном Кавказе. Здесь стоял Саркел и жили в степях и предгорьях Кавказа ясы и касоги (черкесы, которых их соседи, осетины, и теперь называют «кӓсӓг»). Ясы жили и в степях Подонья. О походе русских на Хазарию во времена Святослава говорит и арабский писатель X в. Ибн-Хаукаль. В своей «Книге путей и государств» (977—978 гг.), рассказывая о городе Булгар (Великие Булгары), он сообщает, что «...Русы ограбили его, Хазран (торговая часть Итиля. — В.М.), Итиль и Самандар (Семендер) в 358 (969) году и отправились тотчас в Рум и Андалус». Далее говорится о торговле русов «в Булгаре прежде чем они разрушили его в 358 году». И наконец, рассказ Ибн-Хаукаля заканчивается тем, что он повествует о дальнейших судьбах народов Поволжья, подвергшихся нападению русов. «Русы напали на все это, разрушили все, что было по реке Итиль, принадлежавшее Хазарам, Булгарам и Буртасам, и овладели им. Жители Итиля же убежали на остров Баб-аль-Абваба, а часть их живет на острове Сиа-Ку в страхе».79

Таким образом, если летопись датирует поход Святослава на Хазарию 965 г. и локализует действия его дружин Подоньем и Северным Кавказом, то Ибн-Хаукаль говорит о походе русов во времена Святослава на болгар, буртасов и хазар и районом действия русских отрядов считает огромную территорию от Камы до Семендера.

Для решения вопроса о том, как согласовать сообщение летописи с рассказом Ибн-Хаукаля, были ли русские дружины Святослава теми же самыми русами, о которых говорит великий путешественник по землям мусульманского Востока Ибн-Хаукаль, важно узнать, был ли сам Ибн-Хаукаль на Волге, притом после 969 г., или вплоть до написания им своей «Книги путей и государств» (977—978 гг.) он знал о походе русов только по рассказам джурджанцев.

Можно полагать, что второе предположение более вероятно. Только одно место в рассказе Ибн-Хаукаля говорит, казалось бы, за то, что он сам побывал в бассейне Волги. Говоря о краткости летних ночей, он замечает: «Я был свидетелем того, что указывает на правдивость такой вещи, когда я был поблизости от их страны...». Но в сочинении Ибн-Хаукаля встречаются не раз места, где из источников выписываются рассказы от первого лица без указания того, что это говорит именно источник, а не автор. Кроме того, остается неизвестным, было ли это путешествие, если предположить, что оно действительно имело место, до или после 969 г. Таким образом, мы отнюдь не должны считать, что 358 год гиджры (ноябрь 968 г. — ноябрь 969 г.) был именно годом нашествия русов. Скорее всего, это был год, когда Ибн-Хаукаль, находившийся в Джурджане, узнал со слов местных жителей и беглецов из Хазарии о недавнем нападении русов.

Об этих беглецах из Поволжья сообщает Ибн-Хаукаль: «В это наше время не осталось ничего ни от болгар, ни от буртасов, ни от хазар. Дело в том, что на всех них произвели нашествие русы и отняли у них все эти области, которые и перешли во власть их (русов); кто спасся от их руки, те расселились по соседним областям, желая находиться вблизи своей страны и надеясь заключить с ними договор и вернуться под их владычество».80

Между нашествием русов и рассказом о нем джурджанцев, записанным Ибн-Хаукалем, прошло несколько лет. Беглецы из Итиля и Семендера, разрушенных русскими воинами, уже некоторое время жили на островах Баб-аль-Абваба (быть может, остров Чечен) и Сиа-Ку (возможно, остров Булалы), примирившись с мыслью, что бывшие владения кагана останутся под властью русских, и хотели заключить с русами договор и вернуться в родные края, чтобы остаться там жить уже под иноземной властью. Вот, наверное, они-то, вернее, их рассказы в переделке джурджанцев, и послужили основой для рассказа Ибн-Хаукаля.

Что же касается его сообщения о том, что русы тотчас же отправились в «Рум и Андалус», то это место в рассказе Ибн-Хаукаля, послужившее поводом к созданию теории о том, что поход руси на «Рум и Андалус» был предпринят какой-то не связанной со Святославом норманской вольницей, объясняется совершенно иначе. Дело в том, что норманны действительно напали в 970 г. на берега Испании и весной этого года ими был взят и разграблен город Сан-Яго-де-Компостелла. Летом 971 г. в столице арабской мусульманской Испании было получено известие о появлении поблизости норманнов, и флоту, стоявшему в Альмерии, было приказано отправиться в Севилью.81

Вот эти события, слух о которых до него дошел, ибо события в арабской Испании быстро становились известными всему мусульманскому миру, Ибн-Хаукаль связал вместе, признав в норманнах русов, подобно тому как Ахмед-аль-Якуб-ал-Катиб (ель-Кетиб) назвал «Русью» напавших на Севилью в 844 г. норманнов.

Это смешение «русов» и норманнов объяснялось тем, что, когда ал-Катиб писал свое сочинение (вскоре после 980 г.), еще живо было воспоминание о первом походе русов на Закавказье, имевшем место около 880 г.82

Как полагал еще даже такой рьяный норманист, как Томсен, Ах-мед-аль-Якуб-ал-Катиб перенес имя «Руси», ставшее общеизвестным на Востоке после ее похода 880 г., на норманнов потому, что нападения первых на побережье Черного и Каспийского морей очень напоминали набеги норманнов на побережье Западной Европы.

Так же точно поступил и Масуди, который, сообщая о нападении язычников на Андалус, Испанию, писал: «Я же думаю... что этот народ — Русы... ибо никто, кроме них, не плавает по этому (Черному) морю, соединяющемуся с морем Укиянус (океаном)».83

Поводом к этому отождествлению русов и норманнов могло служить и наличие подлинных, не фантастических скандинавов в рядах русских дружинников, и, по-видимому, далеко не малочисленны были эти варяжские викинги, принимавшие участие в походах русских «воев» и нередко выступавшие организаторами грабительских походов, сделавших имя «Руси» страшным на Востоке.

Таким образом, русы, напавшие в 970 и 971 гг. на Андалус, Испанию, не были участниками борьбы с хазарами, болгарами и буртасами, а стали таковыми только в результате ученых рассуждений Ибн-Хаукаля.

Поход русов на болгар, буртасов и хазар, взятие ими Итиля, Хазерана и Семендера не были налетом норманской вольницы. Русы пытались обосноваться в завоеванных ими землях надолго, навсегда и считали покоренные края своей землей, подобно тому как позднее Святослав считал «своей» землей края, добытые им мечом, отвоеванные им в тяжелой борьбе «города по Дунаю».

Мы видели, что поход русов на Бердаа 944 г, поход на Волгу и на Кавказ в 60-х годах X в., войны Святослава на Дунае и Балканах — все это звенья одной и той же цепи, которые отражают «стремительное разрастание империи Рюриковичей» (К. Маркс). Русские стремились укрепиться на Востоке, захватить здесь земли, распространить на них свою государственность. Беглецы из Итиля и Семендера прекрасно понимали, что русских не прогонишь, что они прочно закрепились на завоеванной территории, и единственной своей целью ставили заключение соглашения с ними, для того чтобы вернуться в родные края и там уже жить под властью русских, которые, наверное, предоставляли им возможность нормально жить и заниматься своим делом, как это было в Бердаа в 944 г. Во всяком случае беглецы были исполнены надежд на то, что им это удастся, и оставались жить поблизости от своих разгромленных и захваченных городов. На это у них, по-видимому, были какие-то основания. И их надежды оправдались. Беглецы вернулись к себе домой, так как русы ушли, но отнюдь не под чьим-либо давлением. Они действительно «отправились тотчас в Рум», т. е. в Византию. Внимание Святослава привлекли другие дела. Перед ним встали другие, несравненно более грандиозные задачи. Обстановка была благоприятная, и со всем присущим ему пылом и энергией он принялся за их реализацию.

Вот этот-то поход «в Рум» и отразил в своем рассказе Ибн-Хаукаль.84

Задача на Востоке была решена — Хазария уже никогда не смогла оправиться от нанесенного ей Русью удара, и последние ее остатки были добиты в 1016 г. объединенными русско-византийскими отрядами.

Начался новый этап во внешней политике Святослава. Расширение русской державы, обусловленное ее тягой к богатым странам древних цивилизаций, тягой, столь характерной для варварских политических образований, пошло не по пути распространения владений русского князя все далее и далее на Восток, в страны мусульманского мира, что могло бы несомненно привести к вовлечению Руси в орбиту влияния мусульманской культуры и ислама, а по пути попыток создания могучей славянской, русско-болгарской державы, основанной на обломках византийской империи и с центром в Византии, со славянином-императором во главе, с византийско-славянской христианской культурой в основе. Но этим попыткам не суждено было осуществиться.

Подводя итоги анализу источников, мы можем попытаться восстановить, конечно предположительно, историю похода Святослава на Восток.

В 965 г., идя Окой, Святослав выходит на Волгу и разбивает по дороге болгар и буртасов (мордву). Город Булгар подвергся разорению. Не задерживаясь здесь, русские спускаются вниз по Волге, берут Итиль, разрушают его дома и юрты, сделанные из плетеных прутьев и обмазанные глиной, а затем захватывают славившийся на Востоке своими садами и виноградниками Семендер.

Об этом городе «разведал... в Джурджане по свежести памяти о нем» Ибн-Хаукаль.

Где-то у Итиля Святослав разбил войско хазарского кагана. В составе русских дружин в качестве их союзников шли и какие-то тюркские отряды.

Об этом, по-видимому, говорят Ибн аль-Асир и Ибн-Мискавейх, сообщающие о нападении в 965 г. (354-й год гиджры) на хазар какого-то турецкого народа.

Тюркские отряды шли не Волгой, в ладьях, а степями, как это было во времена Владимира, сына Святослава, ходившего вместе с торками на болгар.

Использование печенегов в качестве вспомогательного войска имело место еще во времена Игоря, когда он ходил в союзе с ними на Византию, взяв у печенегов «талей» (заложников). Привлекал кочевников на службу и Святослав, что видно из его войн на Балканах и Дунае. Обратный путь Святослава на Запад (о причинах, побудивших его бросить завоеванные им земли на низовьях Волги и на Каспийском побережье Кавказа и устремиться в Киев, а оттуда выше по Дунаю, было уже сказано) лежал к Тамани, где еще раньше был создан форпост Руси. Этот поход был предпринят на конях, и его путь совпадал с путем похода русов в 944 г. По дороге к Тамани Святослав подчиняет касогов и ясов, оттуда идет степями Северного Кавказа к низовьям Дона, берет хазарскую крепость Саркел, отныне становящуюся русской Белей Вежей, и возвращается в Киев.

И последним этапом восточной политики Святослава было наложение дани на вятичей. В 966 г. «Вятичи победи Святослав, и дань на них възложил».85

Подчинение вятичей Святославом, правда, было непрочным, и в летописном рассказе, по-видимому, отразился лишь эпизодический поход его по дань в землю вятичей. Это вытекает из того, что еще Владимир дважды ходил на вятичей, ходил на них, на вятичского племенного князя Ходоту с сыном Мономах, и только в середине XII в. вятичская земля окончательно потеряла свою независимость и подпала под власть князей-Рюриковичей. Но от власти хазар вятичи были освобождены уже тогда, так как хазарское государство фактически прекратило свое существование, распавшись под ударами Святослава.

Но между освобождением вятичей от власти кагана и включением их прочно в состав древнерусской государственности, так же как и радимичей, прошло немало времени. Многих исследователей смущает вопрос: если действительно поход русов, описанный Ибн-Хаукалем, есть не что иное, как поход Святослава, то почему же летопись, говоря о взятии им Саркела, умалчивает о занятии таких гораздо более значительных городов, как Болгар, Итиль и Семендер?

Я не нахожу в этом противоречия, так как летописец, говоря о походе Святослава на хазар, перечисляет лишь те народы и города, которые стали данниками Руси и вошли в состав ее земель. Ясы и касоги стали русскими данниками задолго, во всяком случае до времен Олега Святославича и даже раньше, а Саркел конца X—XI вв. — чисто русский город с русским населением, покинутый им только в 1117 г., когда беловежцы, притесняемые половцами, вернулись на Русь.86

Ставшие русскими степи от низовьев Дона до предгорий Кавказа и упоминаются в летописи, как оставшиеся за русскими после грандиозной битвы Святослава с хазарами. О других областях и землях, временно завоеванных русскими и скоро («тотчас») ими оставленных, летописец не упоминает, подобно тому как не упоминает он и о русских походах на Восток, на Каспий и в Закавказье, хорошо известных мусульманским и еврейским источникам («Кембриджский документ», «Письмо царя Иосифа Хасдаи-ибн-Шафруту»). Каковы же были итоги похода Святослава на Восток? Хазария была разгромлена. Власть русского князя распространилась до Кавказских гор. Ибн-ель-Недим в «Книге росписи наукам» (987—988 гг.), сообщая о русских письменах, говорит об одном «из царей горы Кабк» (Кавказа), вступившим в переписку с «царем Русов» и отправившим к нему посла, которому тот и вручил некий дипломатический документ, составленный из письмен, вырезанных на куске белого дерева.

Ибн-ель-Недим старательно скопировал в своем сочинении эти знаки, до сих пор не прочитанные.

Выглядят они так:

Гедеонов пытался увидеть в этих знаках надпись «СТОСВЪ», т. е. «Святослав».87 Но это предположение остается на совести его автора. Во всяком случае из указаний Ибн-ель-Недима с неизбежностью вытекает, что во времена Святослава с могущественным «царем Русов» вынуждены были считаться «цари» кавказских народов, устанавливать с ним связи, добиваться союза и дружбы, признавать свою зависимость от него, отправлять к нему послов, заводить переписку. Русские прочно закрепились на Тамани, положив начало своему владычеству на обоих берегах Керченского пролива, превратив эти места, добытые еще во времена «Хальгу» и Игоря мечом и дипломатией, из опорных, но еще не освоенных, не крепко с Русью связанных пунктов в сильное русское Тмутараканское княжество, подчинившее своей власти ясов, касогов, остатки хазар, отчасти обезов (абхазцев), опасное для Византии уже хотя бы в силу тяготения известной и немалой части населения византийской «Корсунской страны» к русским.

Влияние русских в Крыму и на Кавказе, столь ярко проявляющееся в договоре 944 г., еще больше усиливается. Торговые пути-дороги потянулись из Руси в Тмутаракань. Один путь шел водой, Днепром и Черным морем вдоль берегов Крыма, к Тмутаракани, а другой пролегал в степях. Купеческие караваны и дружины шли степями к Белой Веже и дальше Доном в Азовское море или, перейдя Дон, степями же на низовья Волги и Северный Кавказ. Степь обрусела. И длинной лентой тянулись по черноморско-азовским степям туда, на восток и юго-восток, русские дороги и стояли заселенные русскими города. Появилось постоянное русское население на Нижнем Дону и Северном Кавказе. И даже печенежские орды не сумели разрезать эту ленту, нарушить связь русского Приднепровья с русскими низовьями Дона, Таманью и Корчевым (Керчью). Это удалось сделать только половцам, сумевшим превратить ко времени «Слова о полку Игореве» Посулье, Поморье и Тмутараканский пролив в «землю незнаему».

В то же самое время разгром Хазарии имел и очень тяжелые для Руси последствия. Пала стена, сдерживавшая напор кочевников и мешавшая им широкой волной залить черноморские степи. Ранее орды кочевых тюркских племен могли только просачиваться, теперь они стали хозяевами степей. И эту перемену скоро испытал на себе сам стольный Киев, став объектом нападения усилившихся печенегов. Таким представляется нам ход событий во времена похода Святослава на Восток, так следует расценивать его итоги. Начинается новый этап войн Святослава. Его внимание привлекают Дунай, Болгария, Византия. И на этот раз поход, готовящийся Святославом, преследовал своей целью не военную добычу — результат успешного налета, не заключение выгодного торгового соглашения, а создание «империи на юге» (К. Маркс), в которой воины-русы были бы не наемниками, а хозяевами.

Святослав стремился к созданию могучей славянской русско-болгарской державы у самых стен Византии с целью завоевания этой последней. Отсюда и особенности войн Святослава в Болгарии и Византии. Войны эти ставили своей задачей не сбор контрибуции, а завоевания, и вскоре представился случай использовать создавшуюся на Балканах обстановку.

Во времена болгарского царя Симеона (893—927 гг.) Болгария добилась в войнах с Византией исключительного успеха. Правда, Византия не была окончательно разгромлена, но с преемником Симеона, Петром, ей пришлось заключить позорный договор. Болгаро-византийский договор 927 г. признавал за Болгарией совершенную политическую независимость, за ее царем — царский титул, за ее духовным владыкою — сан патриарха. Этим самым Болгария добивалась полной государственной и церковной независимости и превращалась в грозного соперника Византии на Балканском полуострове. Византийская царевна стала женой Петра, империя обязывалась платить ему ежегодную дань, болгарским послам в Константинополе оказывался особый почет и всюду предоставлялось первое место. И за империей в Европе оставались лишь окрестности Константинополя, узкое побережье Эгейского и Ионического морей и Полопоннес.88

Но при византийском императоре Никифоре Фоке (963—969 гг.) наблюдаются первые признаки ослабления Болгарии. Болгария разделилась на два царства: Западное, где правил Шишман, и Восточное во главе с Петром. Петр оказался плохим продолжателем дела Симеона. Воспользовавшись этим, Никифор Фока отказался платить дань болгарам, сославшись на то, что Болгария нарушает договор 927 г. и не обороняет Византию от нападений венгров. Он даже попытался взять у болгар несколько пограничных городов.

Занятый борьбой с арабами в Сирии, где была в то время большая и лучшая часть его войск, Никифор Фока решает расправиться с Болгарией руками Святослава. Не имея достаточных сил для разрешения стоящих перед нею задач, Византия уже не раз, как это мы видели, искала помощи у Руси и использовала союзные и наемные отряды русских воинов. Бессильная империя вынуждена была идти к Руси за помощью, искать в ней поддержки для осуществления своих планов, и это бессилие Византии давало русским право претендовать на земли и богатства Восточного Рима.

В частности, в борьбе с Болгарией Симеона Византия использовала помощь Руси или во всяком случае обращалась к ней за поддержкой. Стоит вспомнить приведенные выше сообщения патриарха Николая Мистика (по другим данным — Арефы) и свидетельство «Повести временных лет» о том, как Игорь в 944 г. «повеле Печенегом воевати Болгарьску землю». Вскоре Никифор Фока увидел, что война с Болгарией сулит много трудностей. Он возвратился в столицу и отправил к Святославу посла. Выбор его пал на патрикия Калокира, «человека смелого и хитрого», родом херсонесита. С 15 кентинариями (1500 фунтов) золота тот отправился к «Тавроскифам», т. е. к русским. Никифор Фока поручил ему склонить русского князя к войне с Болгарией, даже к завоеванию ее. Выполнить эту миссию, как мы уже видели, судя по стремлениям Святослава, было не так уж трудно. Посольство Калокира только ускорило ход событий.

Поездку Калокира к Святославу Лев Диакон Калойский датирует 965—966 гг. (индикт 9), а Скилица—Кедрин — 966—967 гг. (индикт 10), что ближе к действительности, так как в 965 и 966 гг. Святослав был еще занят походами на Восток. Явившись к Святославу («начальнику Тавров», как называет его Лев Диакон), Калокир приступил к выполнению своей дипломатической миссии. Он преподнес русскому князю богатые дары и начал склонять его к войне с болгарами. При этом то ли по поручению Никифора Фоки, то ли по своей инициативе Калокир предлагал Святославу Болгарию за помощь, которую тот должен был оказать ему «в завоевании Римского государства и получении престола. Он обещал ему за то доставить великие, бесчисленные сокровища из казны государственной».89

Возможно, что действительно для вящей убедительности и для того, чтобы еще скорей склонить Святослава к походу на болгар, Никифор Фока поручил Калокиру разыгрывать в Киеве роль претендента на императорский престол. Но Калокир быстро вошел в свою роль и, мечтая отложиться от Никифора Фоки и основать свое независимое владение в Крыму, этот предприимчивый правитель «Корсунской страны» подумывал и об императорской короне. Указание Скилицы—Кедрина о враждебности Калокира к Никифору Фоке подтверждает указанное предположение.90 Не думаю, что Калокиру пришлось долго уговаривать Святослава. Русский князь давно уже стремился к Дунаю, к Византии.

Поэтому-то Калокир «понравился начальнику тавров», который полюбил хитрого херсонесита «как родного брата» (Лев Диакон). Идя в Болгарию, «пылкий, отважный, сильный и деятельный» (Лев Диакон) Святослав приступал к осуществлению своего плана. Пока что он хотел завоевать Болгарию и этим самым создать мощное славянское русско-болгарское государство с центром в низовьях Дуная, где «середа земли», где «вся благая сходятся» и лежат торговые и военно-стратегические дороги на юг, запад, север и восток, дороги, по которым должны были двинуться на «завоевание империи на юге» многочисленные и сильные русские дружины. Святослав пытался, и дальнейшие события это покажут, пойти по стопам болгарского царя Симеона, мечтавшего об огромном и мощном славянском государстве на Балканах с центром в Константинополе, столице славянизированной Византии, с властью в руках славянского царя.

Размах завоеваний, а следовательно, и планы Святослава поражают своими масштабами. Если бы Святославу удалось осуществить свои намерения, в Восточной и Южной Европе возникло бы колоссальное русское государство от Ладоги до Эгейского моря и от Балканских гор до Оки и Тмутаракани.

Предпринимать этот поход, не обычный, кратковременный набег на Византию, как это имело место ранее, а серьезное военное предприятие, ставившее своей целью завоевание и подчинение целых государств и народов, нужно было иными силами. И речь шла не о морском набеге на Царьград, а о сухопутном походе многочисленного войска.

Если в походах Святослава на Восток, по-видимому, принимали участие дружины воинов-профессионалов, то на Болгарию двинулось многочисленное воинство, составленное из «воев», «нарубленных» в разных концах Руси и из различных прослоек населения.

Для походов нужны были сравнительно немногочисленные, но хорошо вооруженные и опытные отряды дружинников; для завоевания стран и покорения государств необходимы были воинство, народные ополчения, целые рати «воев», необходимо было иметь в своем распоряжении вооруженный народ, воинские силы всей земли Русской.

В рядах «воев» Святослава наряду со старыми дружинниками было много юных, неопытных воев. Недаром Лев Диакон говорит о том, что Святослав «возбудил все юношество тавров к сему походу».

В поход на Дунай, в Болгарию, а потом и дальше, на Византию, шли не только вооруженные «лучшие люди» Руси, все эти «светлые» и «великие князья» и бояре, со своей вооруженной челядью и «отроками», не только норманские наемники-варяги, и менее всего именно они, не только профессионалы-воины, дружинники, для которых война была единственным источником и наживы, и самого существования. Шли те, кто еще вчера пахал землю или занимался ремеслом по «градам земли Русьской», «всякое людье» Руси. Об этом хорошо знали в Византии, и такого рода русских воинов имели в виду греки, презрительно отзываясь о войске Святослава, чем и объясняется приводимый Львом Диаконом ответ Святослава на насмешки византийцев: «Мы... покажем ему (императору. — В.М.) на самом деле, что мы не бедные ремесленники, живущие одними трудами, но храбрые воины, побеждающие врага оружием».91 И своими действиями русские воины Святослава на деле доказали грекам, что их руки, в совершенстве владеющие орудиями труда, так же успешно могут разить врага смертоносным оружием. Поход Святослава был походом не дружин, а войска, даже больше того — вооруженного народа. Среди русских были и женщины. Трупы русских женщин с изумлением рассматривали греки, обходя поле битвы. Знатных русских сопровождали наложницы. Женщин-рабынь приносили в жертву русские воины, осажденные в Доростоле (Дристре).

Основную массу войска Святослава составляли пешие воины. Если русские дружинники-профессионалы предпринимали свои походы на конях или в ладьях, то «вои» шли пешком, чем и вызываются неоднократные замечания Льва Диакона о том, что русские — «пехотные воины» и «у них не было обыкновения сражаться на конях», что только в войне с византийцами они научились искусству сражаться на коне.

Эти замечания Льва Диакона свидетельствуют о попытках Святослава (первое время, очевидно, не очень успешных) в трудную минуту посадить свое пешее воинство на коней и этим самым усилить русскую конницу, которой пришлось все время иметь дело с сильной и многочисленной греческой кавалерией. Этим посаженным на лошадей пешим воинством Святослав усилил свою конную дружину и смог противопоставить ее «бессмертным» византийского императора.

Вооружение русских воинов составляли мечи, копья, луки со стрелами, ножи, топоры, а от ударов вражеского оружия их защищали большие, во весь рост, «до самых ног», щиты и кольчуги.

Таково было русское воинство, с которым Святослав совершил свой обессмертивший его имя поход. «Собрав ополчение, состоящее из шестидесяти тысяч храбрых воинов, кроме обозных отрядов» (Лев Диакон), со своими воеводами Свенельдом, Сфенкелем, Икмором (последних двух упоминает Лев Диакон, а первого — наша летопись) и с Калокиром, которого он «полюбил, как родного брата» (Лев Диакон), Святослав отправился в Болгарию.

Поход в Болгарию летопись датирует 967 г., а Скилица—Кедрин — августом 968 г. Святослав с войском в 60 000 воинов двинулся на Болгарию, и на этот раз его тактика, как и само войско, носила иной характер.

Идя в поход на Восток, Святослав применял тактику, наиболее целесообразную для борьбы с подвижными полукочевниками — хазарами, Ясами, касогами, болгарами. Его обращение к врагу («хочю на вы ити») преследовало своей целью устрашить врага и заставить его сконцентрировать войска в одном месте, для того чтобы избавить русские дружины от необходимости разыскивать и разбивать поодиночке отдельные конные отряды противника. Сил же для разгрома всего воинства врага у него было достаточно.

Прием Святослава был удачен, и собранное каганом где-то, по-видимому у Итиля, войско Хазарии было разбито русскими.

В борьбе с подвижной конницей своих противников на Востоке Святослав использовал конные отряды дружинников и отряды воинов на ладьях, которые должны были наносить удары вражеским городам по Волге, выйти в море и громить прибрежные города.

Такой характер русского войска, действовавшего на Востоке, определил и организацию похода. Войско Святослава, идя на Волгу и Кавказ, «воз по себе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли, или говядину на углех испек ядеше, ни шатра имяше, но подъклад постлав и седло в головах». Так воевал Святослав, так «и прочии вои его вси бяху».92

С кочевниками Святослав воевал, как кочевник, но поход на Запад, в Болгарию, где пришлось бы столкнуться с иным войском и иными методами ведения войны, заставил Святослава приняться, как мы уже видели, за организацию иного войска и прибегнуть к иным способам войны, к другой тактике.

Огромное, шестидесятитысячное русское ополчение, большинство которого состояло из пеших воинов, не было столь подвижным, как конные дружины и отряды «воев в ладьях», и нуждалось для своего обслуживания в обозах. Об этих «обозных отрядах», сопровождавших русское войско в походе на Болгарию, говорит Лев Диакон. Очевидно, обозных отрядов было немало, и обслуживались они большим количеством людей, вооруженных и безоружных. Направляясь к Дунаю, Святослав отказался и от своего обычного обращения к противнику: «хочю на вы ити». Здесь, на Дунае, приходилось вести войну с войском, очень отличавшимся от войск хазарского кагана, отрядов болгарского хана или ясских и касожских князей, и момент внезапности нападения мог сослужить большую службу русским.

Святослав сделал все от него зависящее, для того чтобы скрыть от болгар приготовления к походу и выступление в поход. Путь Святослава лежал через Буг и Днестр к Дунаю. Здесь лежали земли уличей и тиверцев, поселения которых на Дунае, у побережья Черного моря, непосредственно соседили с поселениями болгар. Воины обоих русских племен «Великой Скуфи», как называли юго-западные земли восточнославянских племен византийцы, уже принимали участие в походах русских князей на Византию в качестве «толковинов», и поэтому нет ничего удивительного в том, что и на этот раз в Поднестровье и Подунавье к Святославу присоединялись воины «Великой Скифии», где собирали дань «отроки» Свенельда. Идя на Дунай в Болгарию, по русским землям, Святослав имел возможность сохранить свой поход втайне и внезапно всей мощью своего шестидесятитысячного войска обрушиться на Болгарию.

Болгары не раз предупреждали Византию о походах русских, и с целью предохранения и своих, и византийских прибрежных городов от нападения русских держали приморскую стражу. Направляясь на Византию в ладьях, русские обычно держались берега и проходили мимо Селины, устья Дуная, Конопа, Варны, Дичина и других мест Болгарии. Так ходили русские в Византию и для торговли, и для войны. На этот раз русские впервые за много лет двинулись на Болгарию по суше, по пути, намеченному еще антами и с тех пор полузабытому. Отсюда болгары не ожидали удара и узнали о походе Святослава только тогда, когда он перешел Дунай и готовился к высадке на берег. Вместе с русскими войсками шли союзники Святослава, отряды венгров и печенегов. Помогали ему и сами болгары, так как византийские источники в числе его союзников упоминают и «славян» — болгар. Внезапное появление русских на Дунае свидетельствовало о том, что Святослав располагал большими связями с подунайскими русскими, через посредство которых он добывал все сведения о противнике.

Узнав о том, что Святослав уже на Дунае, болгарский царь Петр бросил против русских свое тридцатитысячное войско. Святославу пришлось решать трудную задачу — высадить с судов воинов своего авангарда в тот момент, когда берег был занят болгарскими воинами, и дать им бой. Русские с честью вышли из затруднительного положения. Они быстро сошли с судов, построились, как обычно, «стеной» в несколько рядов и, укрываясь от вражеских стрел, мечей и ножей своими длинными, до самых ног, щитами, обнажив мечи, вступили в битву с болгарами «и начали поражать их без всякой пощады» (Лев Диакон). Стремительность удара храбрых русских воинов обеспечила за ними поле победы. Болгары не выдержали первого же удара русских и обратились в бегство. Отступившее болгарское войско заперлось в Доростоле (Дристре).

Узнав о поражении своего войска, болгарский царь Петр заболел и вскоре умер.

Битва на берегу Дуная при высадке с судов русских воинов была началом разгрома Болгарии. В короткий срок почти вся Восточная Болгария была завоевана русскими и подчинена Святославу. «Одоле Святослав Болгаром, и взя город 80 по Дунаеви, и седе княжа ту в Переяславци, емля дань на Грьцех», — сообщает летопись. Об этих 80 городах (цифра, быть может, неточная), завоеванных Святославом в Болгарии, столетия спустя еще помнили на Руси, и в списке русских городов, «дальних и ближних», помещенном в Воскресенской летописи, упоминаются многие из них (Видицов, Мдин, Трънов, Дрествин, Дичин, Килия, Новое Село, Аколятря, Карна, Каварна).93 Знают о городах Карне, Каварне, Килии, Аколятре и Дрествине (Κρανέα, Καρνάβα, Κελλία, Γαλιάγρα, Δρίοτρα) и Акты Константинопольского патриарха XIV в., где они выступают и не болгарскими, и не византийскими, следовательно, русскими.94 Сам Святослав обосновался в Переяславце (Малой Преславе), на южном рукаве Дуная, у впадения в море. Это была «середа земли» его, «яко ту вся благая сходятся: от грек злато, паволоки, вина и овощеве разноличные, из Чех же, из Угорь сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь».95

Здесь он «имал дань» с Византии, т. е. получил, очевидно, обещанное Никифором Фокой вознаграждение. Святослав стремился остаться в Болгарии и создать обширную и могущественную Дунайско-Днепровскую славянскую державу.

Это было новое, второе перенесение столицы Руси, «которую Рюрик основал в Новгороде, Олег перенес в Киев, а Святослав в Переяславец на Дунае» (К. Маркс).

Перенесением столицы на берега Дуная, в Переяславец, Святослав подчеркивал не только укрепление власти русского князя на Дунае, в Болгарии, но и свои стремления к завоеванию Византии. «Завоевательные тенденции первых Рюриковичей» (К. Маркс) были не только еще очень сильны, но при Святославе достигли исключительно большого размаха, и традиционная политика русских князей, направленная к завоеванию «империи на далеком юге» (К. Маркс), в его лице нашла своего наиболее яркого выразителя. Покорение Болгарии, перенесение княжеской резиденции в Переяславец и попытка Святослава закрепиться на Дунае, в непосредственной близости от границ Восточного Рима, венчали собой первый этап русского натиска на Юг. Вторым его этапом должно было быть завоевание самой Византии. Это очень скоро поняли в Византии. Призвав войска Святослава для борьбы с болгарами и для ослабления натиска русских на Восток, что было очень опасно для империи, так как могло отдать все северное и восточное побережье Черного моря в руки киевского князя, Никифор Фока совсем не собирался этим самым приобрести нового соседа и вместо слабой Болгарии оказаться бок о бок с огромной Русской державой, во главе которой стоял такой энергичный, деятельный, воинственный правитель, как Святослав.

Лев Диакон сообщает, что Никифор Фока принялся за подготовку к войне со Святославом. Усиленно вербовалось конное и пешее войско, строились метательные орудия, укреплялись города. Тяжелая железная цепь, долженствующая преградить русским ладьям доступ к Константинополю, была протянута через Босфор к башне Галатской крепости.

Но воевать со Святославом пришлось уже не ему, а Иоанну Цимисхию. Никифор Фока был убит, и на византийский престол был возведен Иоанн Цимисхий. Цимисхий прежде всего попытался установить дружеские отношения с преемниками болгарского царя Петра, Борисом и Романом, в руках которых находилась еще западная часть Восточного Болгарского царства. Кроме того, совершенно отчетливо вырисовывающееся стремление Святослава остаться в Болгарии и создать русско-болгарское государство под своей властью не входило в расчеты болгарской знати. Умелая политика Цимисхия по отношению к Болгарии сделала свое дело — в придунайских землях росла вражда к Святославу. Но козырем Цимисхия в борьбе с русским князем оказалась не столько Болгария, сколько печенежская степь. Следуя традиционной политике Византии — властвовать, разделяя народы и натравливая их друг на друга, еще Никифор Фока, готовясь к войне с русскими, вступает в переговоры с печенегами, и в 968 г. по летописи (по сообщению Скилицы—Кедрина — в начале 969 г.) «придоша Печенези на Руску землю первое». Киев был осажден. Ольга со своими внуками заперлась в городе. Город был осажден со всех сторон «и не бе льзе из града вылести, ни вести послати, изнемогаху же людье гладом и водою». Негде было даже напоить коня — на Лыбеди стояли печенеги. По ту сторону Днепра собралось множество людей в ладьях, пытаясь прийти на помощь осажденным киевлянам, но «не бе льзе войти в Киев ни единому их». Нужно было как-то связаться с «людье оноя страны Днепра». И, видя опасность, которая угрожала родному городу, зная, что в том случае, если помощь не придет немедленно, то Киев падет, один «отрок», знавший печенежский язык, вызвался переплыть Днепр и сообщить собравшимся на левом берегу: «Аще не подступите заутра, предатися имамы Печенегом». Он взял уздечку и вышел из города. Идя «сквозь печенеги», он у всех спрашивал на печенежском языке: не видали ли они его коня? Подойдя к Днепру, он быстро сбросил с себя одежды и бросился в воду. Печенежские всадники бросились к берегу и, осыпая стрелами отважного «отрока», пытались его убить. Увидев плывущего к ним из осажденного Киева «отрока», русские воины с левого берега Днепра сели в ладью и поспешили к нему навстречу. Храбреца взяли в ладью, доставили на берег и привели к воеводе Претичу. «Отрок» повторил Претичу: «Аще не подступите заутра к городу, предатися хотят людье Печенегом». Претич решил поутру ворваться в город, освободить Ольгу и княжичей и «умчать» их «на сю страну». Мотив его решения, правда, был довольно странный — он опасался гнева Святослава: «Аще ли сего не створим, погубите нас имать Святослав». Очевидно, Претич не рассчитывал разбить и отогнать печенегов и ставил себе более скромную задачу: спасти от плена, а быть может, и от смерти мать и сыновей своего грозного князя.

Но обстоятельства сложились иначе, более благоприятно для русских, и именно потому, что Святослав был грозой не только для своих воевод, но и прежде всего для «ворогов». Когда Претич, на утро посадив своих людей в ладьи, начал переправляться через Днепр и его воины затрубили в трубы и подняли воинственный крик, печенеги подумали, что возвращается сам Святослав, и начали быстро отходить от Киева. Ольга с внуками вышла навстречу Претичу. Печенежский вождь вступил в переговоры с Претичем, спрашивая его: кто он, кто его люди, не князь ли он? На это Претич отвечал, что он только княжий «муж», посланный им «в сторожех», а следом за ним идет «полк со князем, бес числа множьство». Печенег обратился к Претичу с просьбой: «Буди ми друг». Тот согласился. Они обменялись оружием. Печенег дал Претичу коня, саблю и стрелы, а воевода одарил своего нежданно-негаданно приобретенного друга броней, мечом и щитом, типичным оружием русских воинов.

«И отступиша Печенези от града».

Так повествует летописец об осаде Киева печенегами.96 Нам нет оснований заподозрить в чем-либо народное предание, записанное летописцем. Память о первой осаде Киева печенегами была еще очень свежа в памяти «киян» во время составления начальной летописи и в основу красочного рассказа летописца, хотя и расцвеченного позднее фантазией, легли исторические события. Киев был освобожден. Но угроза со стороны печенежской степи оставалась. Правда, немало потрудилась «вещая» Ольга над «устроением» Русской земли, и созданная ею административная и финансовая система и окрепшая государственность давали возможность Святославу в течение ряда лет воевать, заглядывая в Киев ненадолго. И без него Русь не распадалась, доходы продолжали поступать в княжескую казну, княжие «мужи» творили суд и расправу, взимали дани, «уставляли», «нарубались» многочисленные «вои» и т. д.

Все это свидетельствует о том, что связи между отдельными русскими землями становились все более и более постоянными, крепкими, а процесс создания государственного строя варварской, полупатриархальной-полуфеодальной Руси интенсивно развивался при воздействии княгини Ольги и окружающих ее «мужей». В различных областях Руси сидели княжеские воеводы, подобные Претичу, пользовавшиеся властью и имевшие большие полномочия, но беспрекословно подчинявшиеся князю и опасавшиеся его гнева. Это видно из действий Претича, который побоялся вступить в борьбу с печенегами, но, узнав о том, что на следующий день Киев может пасть, решился на отчаянный шаг — прорваться в осажденный Киев, для того чтобы спасти от опасности Ольгу и сыновей Святослава прежде всего потому, что опасался гнева своего князя.

Все это несомненно так, но появление печенегов у стен стольного города, ужасы осады и т. п. не могли не вызвать среди «киян» недовольства поведением своего князя Святослава, который все время отсутствует, все время воюет, «чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив», а она, покинутая княжеской дружиной, ослабевшая уже хотя бы в силу того, что огромное войско «воев» Руси ушло с князем на Дунай, едва не стала добычей полудиких кочевников. С этим упреком «кияне» обратились к князю: «Аще не поидеши, ни обраниши нас, да паки нас возмуть, аще ти не жаль отчины своея, ни матере, стары суща, и детий своих». Святослав поспешно возвращается с дружиной в Киев и «прогнав Печенеги в поли».

И вот тут-то, в Киеве, Святослав и произносит свою знаменитую фразу: «Не любо ми есть в Киеве быти, хочю жити в Переяславци на Дунаи, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся...». Эта фраза дала возможность С.В. Бахрушину назвать Святослава «вождем бродячей дружины».97

Да, действительно, Святослав ищет «чюжея земли», но «чюжея земли» искали и его предшественники, и его преемники. И в этом одна из особенностей государств антагонистических общественных формаций.

И.В. Сталин указывает:

«Две основные функции характеризуют деятельность государства: внутренняя (главная) — держать эксплуатируемое большинство в узде и внешняя (не главная) — расширять территорию своего господствующего класса за счет территории других государств или защищать территорию своего государства от нападений со стороны других государств. Так было дело при рабовладельческом строе и феодализме».98

И если Ольга занята была внутренними делами нарождающегося господствующего класса феодалов на Руси, то Святослав взял на себя внешнюю функцию образующегося и укрепляющегося древнерусского государства. Правда, размах его завоеваний, от Оки, Волги и Семендера до Дуная и Адрианополя, создает впечатление полного отрыва Святослава от Руси, от Киева, но, памятуя все приведенное выше, мы не можем назвать шестидесятитысячное его войско «бродячей дружиной», а в нем самом усматривать последнего представителя норманской вольницы или первого запорожца. Дело в другом: думал ли Святослав оставаться в Киеве? На этот вопрос придется дать отрицательный ответ. И именно потому Святослав заявлял, что он не хочет «в Киеве быти», что в его планы входило создание огромной и могущественной империи, все жизненные центры которой находились на Балканах, у Дуная, столицей которой должна была в будущем стать столица Византии — Константинополь. Поэтому-то и Переяславец следует рассматривать в планах Святослава как некий трамплин для овладения будущей четвертой столицей Руси, в состав которой должны были войти и обширные русские земли, и Болгария, и Византия. Понятно стремление Святослава к Болгарии, к Дунаю, к Византии. Именно здесь сходились те самые «вся благая», для овладения которыми русские предпринимали то удачные, то неудачные походы на Византию, отправлялись торговать в Константинополь, заключали договоры, посылали «вои в помощь», требовали подарков, «слебного» и т. д.

И вместо того чтобы добывать их мечом, идя в тяжелый и опасный поход на ладьях из далекого Киева или добиваясь дипломатическим путем, путем всяких сделок, соглашений, уступок и угроз, лучше всего было завладеть теми землями, которые производят «вся благая», укрепиться там, куда издавна стремились «восточные варвары», если к тому, конечно, представлялся удобный случай и хватало сил. И то и другое было у Святослава. И нет ничего более естественного, чем его стремление уйти из Киева, из далекого, северного Киева, откуда надо было домогаться «вся благая», на юг, на Дунай, в Византию, где «вся благая» были под рукой и производились бы руками новых данников князя. А перспектива стать царем Русско-Византийско-Болгарской державы не могла не привлечь «могущественного владыку северных варваров», у которого оказалось достаточно сил, чтобы попытаться осуществить заветную, но недостижимую мечту его предшественников. Ему, завоевавшему Болгарию, но не успевшему еще укрепиться в ней, ему, познавшему все прелести стран, где «вся благая сходятся», только приступившему к реализации своих поистине грандиозных планов, естественно, перспектива оставаться в Киеве не улыбалась, и не потому, что ему было все равно, где сидеть и «имать», а в силу того, что осуществить свои планы отсюда, из далекого Киева, он не мог. Болгария была трамплином для овладения Византией, и только трамплином, и в этой своей роли она могла выступать лишь тогда, когда на Дунае будет стоять русское войско во главе с самим князем. Понятно и недовольство киевских бояр поведением Святослава. «Бояре», к которым Святослав обратился со своей речью, были представителями той прослойки феодализирующейся знати, которая больше всего заботилась о «строе земленем» и об «уставе землянем», а не «о ратех». Это были в первую очередь «старцы градские», «старейшина, «нарочитая чадь», владельцы богатых, «гобинных домов», выросшие из родоплеменной знати, богатые «кияне» и прочая «старая чадь», «лучшие люди». Среди этих бояр были и те княжие «мужи», которые выполняли различные функции в княжеской администрации и в домене, выступали в роли воевод, даньщиков, вирников, мечников и т. д. Эта часть княжих «мужей» срасталась с «землей», проникалась ее интересами. Она могла быть недовольна тем, что Святослав поручил ей опасное и трудное дело обороны Руси, не оставив в ее распоряжении одновременно достаточных сил. Может быть, она считала себя обойденной, так как всякий поход сулил военную добычу, а в походах она не участвовала. Во всяком случае Святослава порицали не столько за то, что он «чюжея земли» ищет, так как «старые князи», деятельность которых высоко оценивалась летописью, все время «воеваху иные страны», сколько за то, что он «своея ся охабив» и едва не поставил Киев перед необходимостью сдаться печенегам. Надо полагать, что и Ольга действовала в том же направлении, что и киевские «бояре». Но ничто не могло удержать Святослава от осуществления его планов на Юге.

Некоторое время, правда, он оставался в Киеве. Его задержала болезнь Ольги, вскоре («на трех днех») умершей. Она была похоронена «презвутером», и на могиле ее не творили тризны. Смерть Ольги летопись и «Память и Похвала» Владимиру Иакова Мниха датируют 969 г.

Похоронив мать, Святослав принялся за устройство своей державы. Для этого он сажает своих сыновей: Ярополка в Киеве, Олега в земле древлян, в Овруче, а Владимира — в Новгороде. Такое распределение диктовалось необходимостью создать крепкую власть в недавно покоренной Древлянской земле и иметь в своих руках оба крупнейших города на великом водном пути «из варяг в греки».

Интересно отметить, что в течение длительного времени Новгород не упоминается в летописях. Мы не знаем, как, «мира деля», управлялся этот второй по величине и значимости после Киева город Русской земли. Он не упоминается в договорах, на него не берут «уклады». Из сочинения Константина Багрянородного мы узнаем, что в Новгороде сидел одно время совсем еще юный Святослав. По-видимому, Новгород управлялся членами княжеской семьи, имена которых как правителей Новгорода летопись не сохранила.

Из договоров русских с греками и из сочинений Константина Багрянородного мы знаем, что княжеская семья была немалочисленной и, быть может, некоторые из неизвестных нам по имени князей правили в Новгороде.

Отсутствие упоминаний в летописи о Новгороде, так же, впрочем, как и о Изборске и Белоозере, является свидетельством того, что центр политической жизни Руси переместился на юг и деятельность князей, отразившаяся в источниках, послуживших материалом для летописи, развернулась не на берегах Волхова и Ильменя или в далеких белозерских лесах, а на Днепре, что не могло не отразиться на осведомленности летописцев о делах оставшегося временно в тени Новгорода.

Об этом свидетельствует красочный рассказ «Повести временных лет» о посажении в Новгороде Владимира.

К Святославу явились новгородские послы, прося его «князя собе» и заявляя, что если Святослав не даст им князя, то «налезем князя собе». Святослав сомневался в том, пойдет ли к ним кто-либо из его сыновей: «а бы пошел кто к вам». Как и ожидал Святослав, два его сына, Ярополк и Олег, отказались. И вот на сцену выступает Добрыня, дядя Владимира, брат его матери Малуши, ключницы (вариант «милостницы») Ольги.

В летописи говорится о том, что Добрыня и Малуша (вариант Малка) были детьми Малка Любечанина. В этой связи следует упомянуть выдвинутое А.А. Шахматовым предположение, что в летописном рассказе произошла замена ряда имен, и в Малуше и Добрыне следует усматривать потомков Мистиши Свенельдича (он же Мстислав Лютый, он же Лют Свенельдич, он же Мал), за что говорит превращение летописного Добрыни Мистишича (Мискинича, Нискинича) в былинного Добрыню Никитича. Построение Шахматова, как и целый ряд его гипотез, привлекает своим исключительным остроумием и огромной эрудицией, но, к сожалению, не всегда достаточно аргументировано и покоится на ряде предположений."

Как ни заманчиво предположение о тождестве Добрыни Никитича с летописным Добрынею, что, по-видимому, соответствует действительности, но вряд ли Владимир был правнуком Свенельда (по генеалогии Шахматова: Свенельд — Мистиша Свенельдич — Добрыня и Малуша Мистишичи — Владимир).

Летопись рисует нам иную генеалогию Владимира. Малко Любечанин, по-видимому, занимал в иерархии княжих «мужей» более скромное место, нежели могущественный и влиятельный Свенельд. Малуша — Малка — была все же ключницей, милостницей Ольги, и наши летописи не дают нам права высказать какие-либо иные предположения.

В Никоновской летописи, которая, по мнению самого Шахматова, могла использовать какие-то древние записи, хранившиеся в Киевской Десятинной церкви, мы читаем: «...бе рожение Володимиру в Будутине веси, тамо бо в гневе отслала еа Олга, село бо бяше еа тамо, и умираючи даде его святей Богородици».99 Рождение Владимира от ключницы сказывалось не раз.

Когда Добрыня сказал новгородцам: «просите Володимера» и новгородские послы обратились с этой просьбой к Святославу, тот ответил: «во то вы есть». В этом ответе — отношение Святослава к своему сыну от ключницы Малуши.

Недаром, по летописному рассказу, когда Владимир сватался к Рогнеде, она отказывалась, заявляя, что не хочет «розути робичича», т. е. сына рабыни.

Владимир с Добрыней, «уем своим», ушел в Новгород. Началось княжение Владимира в Новгороде.

По всей видимости, Владимир находился под влиянием Добрыни. И в летописи, и в народных сказаниях Добрыня выступает как человек знатный, приближенный к князю, спокойный, выдержанный, хитрый, умеющий действовать не только мечом, но и словом.

Устроив свои дела на Руси, укрепив, как он думал, связь между отдельными ее областями путем посажения своих сыновей в Киеве, Новгороде и «Деревах», Святослав возвращается на Дунай.

Но обстановка сложилась здесь неблагоприятная. На византийском престоле сидел уже Иоанн Цимисхий, энергичный и воинственный, готовящийся к борьбе. Болгария восстала. Войска Святослава шли к Переяславцу. Наша летопись указывает, что русское войско было малочисленно, «10 тысящь только»; Лев Диакон оперирует цифрой в 60 000 человек.

Рассказ летописи о походе Святослава и о его войне с Иоанном Цимисхием поистине эпичен, краски ярки, выражения сильны и образны. Тон повествования Льва Диакона невыносимо хвастлив и тенденциозен. Сообщения всех источников не изобилуют ни точными цифрами, ни определенными датами, но тем не менее они дают возможность исследователю нарисовать картину величественной эпопеи войны Святослава с Византией.

Святослав шел к Переяславцу, где заперлись восставшие болгары. Когда русские подошли к городу, болгары вышли им навстречу: «и бысть сеча велика». Вначале противник имел перевес, «и одоляху Болгаре», но Святослав обратился к своим воинам и подбодрил их: «Уже нам сде пасти; потягнем мужьски, братья и дружино!». Напрягши силы, русские перешли в наступление, их натиск усилился, и «к вечеру одоле Святослав» и взял Переяславец «копьем».

Русские вновь овладели «середой земли» Святослава и двинулись дальше на юг, в глубь Болгарии. Над империей нависла грозная опасность. Но военные силы Византии в это время были заняты борьбой с арабами в Сирии. Поэтому Иоанн Цимисхий угрозами и предложением подарков пытался заставить Святослава отказаться от Болгарии: «...возми дань на нас, и на дружину свою, и повежьте нас, колько вас, да вдамы по числу на главы». С таким предложением, «льстяче», обратились, по летописи, греки к Святославу.100 Святослав ответил грекам, что он «не оставит сей богатой области, если не дадут ему великой суммы денег, если не выкупят завоеванных городов и пленных». «Если римляне, — говорил он, — не захотят мне столько заплатить, то да переселятся они из Европы, им не принадлежащей, в Азию; да не мечтают, что тавроскифы без сего примирятся с ними».101 На эти слова Иоанну Цимисхию пришлось отвечать угрозами, напоминаниями о мире между Русью и Византией, «дошедшем от предков», и ссылками на печальный исход похода отца Святослава, Игоря, который «едва только успел с десятью ладьями убежать в Боспор Киммерийский», на его несчастную смерть. «Не думаю, чтоб и ты мог возвратиться в свое отечество... и ни одно огненосное судно не придет в Скифию с известием о постигшей вас жестокой участи», — угрожал Святославу Цимисхий. Раздраженный Святослав отвечал императору: «Не вижу никакой необходимости, побуждающей римского государя к нам итти; по сему да не трудится путешествовать в нашу землю: мы сами скоро поставим шатры свои перед воротами Византии, обнесем город крепким валом и, если он решится выступить на подвиг, — мы храбро его встретим...».

Война стала неизбежной. Русское войско неудержимой лавиной шло на Юг, занимая города и покоряя земли. Русские вступили во Фракию. В качестве союзников Святослава к русским присоединились отряды венгров, печенегов и болгар. Навстречу русским выступили посланные Цимисхием для борьбы с «тавроскифами» войска Варды Склира. Перед ними стояла задача — занять пограничные районы Болгарии, с тем чтобы воспрепятствовать набегам русских и выведать об их намерениях, посылая в стан к Святославу своих лазутчиков, переодетых в русскую одежду и знающих русский язык. Узнав о походе Варды Склира, Святослав отделяет от своего войска одну рать и, присоединив к ней отряды венгров и болгар, высылает ее против греков. В происшедшей у Аркадиополя (близ Адрианополя) битве перевес оказался на стороне византийцев, и русские были вынуждены отступить. Так сообщает Лев Диакон. Но, очевидно, сами греки не придавали этой победе серьезного значения и усиленно готовились к войне. Наступила зима 970 г. Обе стороны готовились по весне возобновить военные действия. Греческие войска переправились через Геллеспонт и остались «зимовать на полях Фракийских и Македонских», готовясь к новым сражениям.

Святослав между тем закреплялся в Болгарии. Нельзя думать, что, отправляясь в Киев, Святослав покинул «свою землю» на произвол судьбы. В городах Болгарии оставались его гарнизоны, всюду стояли на постое его войска, а сам князь возвращался в Киев во время осады его печенегами «в мале дружине», взяв для этого непродолжительного похода только конные дружины испытанных воев, а отнюдь не пешее ополчение. Быть может, следом этих стремлений Святослава укрепиться в Болгарии являются монеты с надписью «Святослав цр Блгарм.102 Но деятельность Святослава в Болгарии, его жестокость по отношению к непокорным, отразившаяся в рассказе Льва Диакона о казни Святославом во взятом им Филиппополе 20 000(!) болгар, его стремление навязать свою власть вызвали выступление части болгар, подстрекаемых Византией против русских, и, так как лучшая часть русского войска во главе с самим Святославом отсутствовала, ряд городов Болгарии поднял восстание и освободился от власти русского князя. Вернувшись из Киева, Святослав заставил их снова силой меча признать свою власть. Прежде чем начать завоевание Балканского полуострова и Константинополя, прежде чем осуществить план изгнания византийцев в Малую Азию, нужно было обеспечить за собой Болгарию. Святослав привлек на свою сторону болгарского царя Бориса. Захватив в плен Бориса, он пощадил его жизнь, сохранил его семью, оставил с ним его свиту. Борис, по-видимому, сохранил даже свой престол и свой титул «царя болгар», став в вассальную зависимость от Святослава, как союзный, «подручный» владетель.

Эту своеобразную независимость Бориса Святослав подчеркнул еще и тем, что оставил его в Преславе, где остался и русский отряд Сфенкеля, а сам ушел в Доростол. Такая политика русского князя обеспечила ему, правда ненадолго, покорность Болгарии и участие болгар, особенно в первое время, в его войне с Цимисхием.

Правда, болгары оказались очень ненадежными союзниками.

Прошла зима, но скрестить свое оружие со Святославом Иоанну Цимисхию так и не удалось. В Малой Азии вспыхнуло восстание Варды Фоки, и император не только сам не смог пойти в поход на русских, но вынужден был перебросить войска и самого Варду Склира в Малую Азию. Этим воспользовался Святослав и предпринял вторжение в византийские земли. Македония была опустошена. Теперь уже русский князь не собирался ограничиваться Северной Болгарией, и его войска, перевалив Балканы, спустились на равнину и двигались к Константинополю.

Русские заняли Великую Преславу, Доростол, Филиппополь, Адрианополь. «Хочю на вы ити и взяти градъ вашь», — заявил Святослав грекам и, победоносно продвигаясь вперед, приближался к своей заветной цели — Царьграду.

План овладения всеми византийскими землями на Балканском полуострове и самой столицей империи был близок к выполнению. Страшные «тавроскифы» неудержимо рвались к Царьграду.

В Византии царили смятение и растерянность. Настроения, охватившие византийцев, нашли отражение в некоторых греческих источниках той поры. Так, например, в стихотворении Иоанна Геометра (X в.) мы находим такое место: «То, что делается на Западе, какое слово это выскажет? Толпа скифов как будто на своей родине рыщет и кружит здесь по всем направлениям. Они с корнем вырывают крепкую породу благородных мужей, и меч делит пополам младенцев. Прежде крепкие города — обратились в груду развалин; табуны лошадей — там, где жили люди. Так истребляются страны и села. А ты, царственный очаг, Византия, скажи мне, до какой участи дошел ты, город, столько же теперь превосходящий других бедствиями, сколько прежде счастием. Ты ежедневно потрясаешься, и рушатся самые твои основания. И твои обитатели, вместо светлых и красивых дворцов, осуждены жить на пустынных островах, притаив дыхание».103 Невольно у греков возникало чувство озлобления против Цимисхия и напрашивалось сравнение с убитым им Никифором Фокою, при котором страшные русские были союзниками императора. Об этом говорит надпись, сделанная митрополитом Мелитинским Иоанном на гробнице Никифора Фоки, связанная с войной с русскими 971—972 гг.: «Тот, кто прежде был крепче мужей и меча, сделался легкой добычей женщины и меча. Тот, кто своею силой держал в руках власть над всей землей, тот занимает теперь малый уголок земли... Но восстань ныне, царь! И устрой пеших и конных и копейщиков, твое воинство, фаланги и полки. На нас устремляется русское всеоружие; скифские народы в бешеном порыве наносят убийство, грабят всякое племя, твой город, между тем прежде их страшил твой образ, начертанный перед воротами Царьграда. Не презри этого, сбрось камень, который прикрывает тебя... Если же нет, то вскрикни хоть раз из земли своим голосом, может быть и это одно рассеет их; если же и это тебе неугодно, то прими нас всех в свою гробницу».104

Грянула битва под Адрианополем. «И одоле Святослав, и бежаша Грьци, и поиде Святослав ко граду, воюя и грады разбивая, яже стоять и до днешнего дне пусты», — повествует летописец.

Византия в страхе дрожала перед русскими. Только в 971 г., разбив и пленив Варду Фоку, Цимисхий смог выступить против Святослава. Император готовился к войне. Шли смотры войск, производились учебные плавания судов, набирались все новые и новые отряды. Византийская флотилия в 300 судов вошла в Дунай, «чтобы скифам, обращенным в бегство, нельзя было уплыть в свое отечество, к Киммерийскому Боспору» (Лев Диакон).

Начался новый этап войны. Византия стояла на краю пропасти. Никогда еще русские не были так близко от стен Константинополя, и это был не набег морской вольницы, а поход, рассчитанный на завоевание всей европейской части империи. В самом начале весны Цимисхий выступил в поход. Его войско состояло из 15 тысяч пеших и 13 тысяч конных воинов. Ядром армии императора были знаменитые «бессмертные», своего рода царская гвардия. Следом за этим передовым отрядом шла и остальная армия во главе с Василием. Она была снабжена тяжелыми осадными машинами, необходимыми для разрушения городских укреплений. За нею двигались бесчисленные обозы. Наша летопись, правда преувеличивая, определяет число греческих воинов, выступивших против русских, в 100 000 человек.

Во время своего пребывания в Адрианополе Цимисхий через разведчиков узнал, «что неудобные и тесные дороги», ведущие в Болгарию через Балканы, называемые «Клейсурами», по недосмотру, губительно отразившемуся на русском войске, оставлены Святославом без охраны. Цимисхий немедленно использовал эту роковую оплошность Святослава. «Прошедши, сверх всякого чаяния, гористые опасные места», Цимисхий подошел к занятой русскими Преславе. Преславу защищал лишь отряд Сфенкеля, состоявший из русских и болгар. Тут же находились со своими войсками болгарский царь Борис и Калокир, который, когда греки подошли к городу, «тайно, в самую глухую ночь, уехал из города к Святославу».

Русские были поражены внезапным появлением неприятеля у стен Преславы, но немедленно же, выйдя из города и построившись в несколько рядов, «в сильный боевой порядок», надев на рамена свои длинные щиты и обнажив мечи, с грозным боевым кличем обрушились на греков. Несмотря на явное превосходство греков и в числе, и в вооружении, «битва с обеих сторон была равная». Только удар по левому крылу русских, нанесенный конницей «бессмертных», заставил русское пешее войско отойти и укрыться за стенами города. Попытка пойти на штурм не увенчалась успехом для греческих воинов. Осыпанные дождем стрел, они вынуждены были отойти.

Настала ночь. Наутро к Цимисхию подошел Василий. Заработали осадные машины. Огромные камни, со свистом проносясь в воздухе, разрушали стены Преславы, убивали и калечили русских воинов, стоявших на стенах. Жужжали и завывали камни, бросаемые греческими пращниками, роем носились стрелы и копья. Греки засыпали стены Преславы камнями и стрелами, пытаясь таким образом воспрепятствовать русским оборонять город и ослабить эффективность их стрельбы. Но русские, «побуждаемые... Сфенкелем, построились на стенах и безбоязненно всеми силами начали защищаться, бросая копья, стрелы и камни». Вскоре греки пошли на штурм. К стенам были приставлены лестницы, и воины Цимисхия, держа левой рукой над головой щит, а правой — обнаженный меч, начали подниматься со ступеньки на ступеньку все выше и выше. Видя, что сдержать напор многочисленных неприятелей, несмотря на отчаянное сопротивление, не удается, русские, отбиваясь от наседавших греков, сошли со стен и укрылись за оградой царского дворца, находившегося в центре города. Между тем греки сломали крюки и сбили запоры с ворот, ворвались в город и принялись истреблять тех русских воинов, которые не успели укрыться во дворце. Захваченный в плен вместе с семьей Борис был приведен к императору и торжественно объявлен им царем болгар, причем Цимисхий подчеркнул, что он ведет войну со Святославом за освобождение Болгарии.

Вступив в город, греки немедленно же попытались штурмом овладеть царским дворцом, где укрылось до 7000 русских воинов под командованием Сфенкеля. У открытых ворот во дворец опьяненных победой греков встретили русские, и здесь, на узком пространстве, закипела кровавая сеча. Оставив у ворот сто пятьдесят трупов своих воинов, греки отошли. Видя, что с русскими храбрецами ничего поделать невозможно, греки подожгли дворец. Огонь охватил все строения дворца.

И вот из горящего дворца вышло грозное русское войско; на утомленных боем русских немедленно же обрушились войска Варды Склира. Предстояла трудная задача — пробиться сквозь кольцо осаждающих. В неравной битве пало немало отважных русских воинов. «Они сильно сражались и не обращались в бегство», — говорит Лев Диакон. Остатки своего отряда храбрецов, разорвав вражеское кольцо, Сфенкель увел в Доростол к Святославу.

Так, после двухдневных тяжелых боев, потеряв много убитыми и ранеными, 14 апреля 971 г. Цимисхий овладел Преславой. Через несколько дней он выступил в поход. Гордясь своей первой победой, император отправил к Святославу послов, требуя, чтобы тот ушел из Болгарии. Святослав молчал. Заняв по дороге Плиску (Плисков), Динею и другие города, болгарское население которых перешло на сторону византийцев, 23 апреля Цимисхий подошел к Доростолу (Дристре).

Готовясь к решительной битве с греками, Святослав одновременно пытался удержать за собой болгар и с этой целью прибегнул к устрашению. Он «созвал знаменитых родом и богатством» болгар и до трехсот человек их казнил, а остальных в оковах бросил в темницы. Когда Цимисхий появился у города, навстречу грекам вышли русские дружинники. «Некоторые храбрые их воины, надменные чрезвычайной отважностью, вышли из строя, засели в скрытном месте и, сделав нечаянное нападение, убили несколько передовых наших ратников», — сообщает Лев Диакон. Старая тактика антов — биться в неприступных местах, как мы видим, с успехом применялась их потомками.

С отважными русскими воинами, пойманными конницей Цимисхия, поступили чисто по-византийски — их изрубили мечами.

Когда византийцы подошли к Доростолу, навстречу им, «сомкнув щиты и копья наподобие стены», вышли русские. Грянула страшная битва. К ночи под давлением греков русские вынуждены были уйти в город. Весь день 24 апреля греки возводили укрепленный лагерь на холме у Доростола. Русские молчали. Наутро сражение возобновилось. Стоя на башнях, русские осыпали греков стрелами и камнями из метательных орудий. Греки отвечали на выстрелы русских, выставив своих пращников и лучников.

К вечеру русские конные воины вышли из города и стали на открытом месте. Неумевшие сражаться на коне, русские воины не смогли сдержать натиска греков и после схватки удалились за стены Доростола. Большую роль сыграло и то обстоятельство, что у русских под седлами были необученные пугливые кони, набранные, очевидно, от плуга, с которыми трудно было справиться в бою. Греки поражали их копьями, что усиливало их замешательство. В то же время на Дунае появились «огненные» корабли. По приказу Святослава русские «немедленно собрали все свои ладьи» и поставили их на берегу Дуная, у городской стены Доростола.

Греки не отважились проникнуть вслед за ними и остались выжидать, блокировав Доростол со стороны реки и отрезав путь отступления русским.

26 апреля русская «стена» снова обрушилась на греков, и в восьмичасовом бою победа уже склонялась на сторону «тафроскифов», но смерть Сфенкеля, убитого копьем каким-то греком, внесла растерянность в ряды воинов, и они «начали мало-помалу отступать с поля битвы и подвигаться к городу» (Лев Диакон).

В городе начал ощущаться голод. Русские непрерывными вылазками стремились ослабить греков и прорвать кольцо блокады. Византийцы не знали ни минуты покоя. Когда положение с продуктами особенно обострилось, Святослав выслал двухтысячный отряд на ладьях. Русские вернулись с большими запасами, по дороге разбив многочисленный отряд греков и захватив его обоз с провиантом. Цимисхий жестоко наказал начальников этого отряда и велел перекопать рвами все дороги, ведущие из Доростола. В окопы была посажена спешенная конница Петра и Варды Склира. Костлявая рука голода готова была удушить русское войско. Святослав разослал гонцов к печенегам и венграм, прося помощи, но помощь не приходила. Византийцы засыпали ров, которым воины Святослава окружили город, чтобы помешать грекам устанавливать свои камнеметные машины, и град камней и бревен все время осыпал Доростол.

Тогда 19 июля в послеобеденное время, когда греки менее всего могли ожидать со стороны русских активных действий, они напали на греков, смяли их первые ряды и пробились к метательным машинам, пытаясь уничтожить их огнем. В этом сражении у греков был убит магистр Иоанн Куркуас, близкий родственник императора, начальник всех воинов, обслуживавших метательные орудия. Сжечь машины не удалось, и русские отошли в город. Но и грекам эта вылазка русских стоила очень дорого. На следующий день русские, снова построившись в несколько рядов, стеной, вышли на поле битвы. Густой фалангой выступили против них византийцы. Русские, сжав фалангу с боков, начали неуклонно усиливать свое давление. Тысячи убитых с той и с другой стороны покрывали уже поле сражения.

И в тот момент, когда победа склонялась на сторону русских, грек Анемас сразил мечом русского богатыря Икмора, «первого мужа и вождя скифского войска после Святослава» (Лев Диакон). Увидев смерть своего военачальника, русские, закинув за спину свои огромные щиты, начали отходить к Доростолу.

Наступила ночь. Полная луна матовым светом заливала поле сражения, усеянное трупами павших русских и греков. Русские вышли на поле и начали собирать тела своих погибших воинов. Они сносили трупы к городским стенам, где у берега Дуная уже были сложены и пылали огромные костры. Тут же при голубом сиянии луны, озаренные багровыми отблесками костров русские совершали жертвоприношения, убивая пленных женщин. В волны голубого Дуная, выполняя древний обычай предков, они бросали младенцев и петухов. Лишь под утро погасли костры на Дунае. Трупы русских храбрецов, по обычаю, превратились в пепел.

Тяжелой ценой досталась грекам победа. Русские бились отчаянно, и не только одни мужчины. Когда, воспользовавшись лунной ночью, греческие воины начали обходить поле битвы, раздевая павших русских и снимая с них оружие и украшения, они с изумлением находили среди трупов мужчин убитых русских женщин, одетых, видимо, в мужское платье и вооруженных. Так сражались русские женщины войска Святослава в страшной битве под Доростолом.

Тяжелые потери и затянувшаяся осада заставили Цимисхия искать выход из создавшегося положения. Уйти от Доростола значило вновь предоставить Святославу свободу действий; взять Доростол штурмом, учитывая мужество, выносливость и стойкость русских, оказалось делом невозможным; продолжать осаду не хватало сил. Скилица сообщает, что Цимисхий обратился к Святославу с предложением окончить войну единоборством, на что получил ответ, что он, Святослав, лучше знает свои обязанности, чем византийский император, и уж если ему так хочется поскорее расстаться с жизнью, пусть ищет какого-либо другого способа из целой тысячи, находящейся в его распоряжении.

Но положение осажденных русских было очень затруднительным. Из двадцати двух тысяч, оставшихся в живых, лишь половина сохранила боеспособность. Другая половина вследствие голода, болезней и ранений вышла из строя и принимать участие в битвах не могла. Голод принимал угрожающие размеры. Помощи ждать было неоткуда. Греческие «огненосные» суда отрезали пути отхода по Дунаю. 21 июля Святослав созвал совет, «коментон» (Лев Диакон). Собравшимся на военный совет начальникам, «доброименитым» «кметам» (советникам, руководящей знати, вождям русских «воев») Святослав охарактеризовал положение и поставил перед ними вопрос: «что делать?». Одни советовали тихо, в глухую ночь сесть на суда, незаметно пробраться через цепь «огненных» судов греков и уйти на Русь, ибо дальнейшее сопротивление становится невозможным. Другие предлагали заключить с императором соглашение и таким образом спасти остатки войска, так как прорваться через греческую флотилию не удастся и русские суда будут сожжены «текучим огнем».

Тогда Святослав, вздохнув от глубины сердца, сказал: «Погибнет слава, сопутница русского оружия, без труда побеждавшего соседние народы и без пролития крови покорявшего целые страны, если мы теперь постыдно уступим римлянам. И так с храбростью предков наших и с того мыслью что, русская сила была до сего времени непобедима, сразимся мужественно за жизнь нашу. У нас нет обычая бегством спасаться в отечество, но или жить победителями, или, совершивши знаменитые подвиги, умереть со славой» (Лев Диакон). Эти события запомнили на Руси. Они и легли в основу летописного рассказа о том, как «Русь убояшаяся зело множьства вой» и как Святослав обратился к своим воеводам с речью: «Уже нам некамо ся дети, волею или неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми ту, мертвыи бо срама не имам». «Аще ли побегаем, — продолжал Святослав, — срам имам, ни имам убежати, но станем крепко, аз же перед вами поиду: аще моя глава ляжет, то промыслите собою». «И реша вои: "идеже глава твоя, ту и свои главы сложим105». В этих словах — весь Святослав, мужественный воин, для которого превыше всего — честь, дороже всего — слава русского оружия.

В ответе «воев» ярко отразились мужество, стойкость и храбрость русских дружинников, их сплоченность и железная дисциплина, их верность делу чести, их преданность князю. Куда идет князь, туда «потягнет» и дружина, где князь сложит свою голову, там лягут и они.

И Святослав, не только воин, но и князь и предводитель войска, с насмешкой отказавшийся от задорного предложения Цимисхия о единоборстве, в нужную минуту с мечом в руках сам сел на коня и пошел в бой «перед» своими «воями». На заходе солнца 22 июля Святослав вывел из Доростола всех способных носить оружие. Их было не более 11 000 человек. Настал день решающей битвы. Русские воины дрались с беззаветной храбростью. В первых рядах «с бешенством и яростью» рубился Святослав, криком ободряя своих воинов. В разгаре боя на него устремился Анемас. Ему удалось врезаться в ряды русских и, нанеся Святославу рану в ключицу, сбросить его с коня. Крик радости одних и возгласы отчаяния других заглушили шум битвы. Но в ту же минуту Святослав снова уже был на коне, а Анемас, исколотый копьями, испустил дух. Ранение Святослава усилило ярость русских. Их натиск усилился. Греки сперва немного отошли назад, а затем под давлением русских их отход превратился в отступление.

Цимисхий поскакал к своим войскам. Греки изнемогали. Но в этот момент поднялась буря. Сильный ветер нес прямо в лицо русским тучи пыли и песка, ослепляя их и затрудняя дыхание.

Натиск русских ослабел. В этот же момент на них, окружая с флангов, напала греческая конница. Святослав начал отходить и вскоре ворота Доростола закрылись за последним русским воином. Кончилась решающая битва. Святослав не победил, но он не был и побежденным. Но что делать дальше? Ночью Святослав принял решение начать переговоры с Цимисхием. Он очищал Доростол, уходил из Болгарии, отсылал пленных греков императору и возвращался на Русь. Император же обязывался дать ему беспрепятственно выйти по Дунаю в море и возобновить старый договор. Цимисхий охотно согласился, утвердил условия мира и выдал русским по две меры (медимна) хлеба на каждого из 22 000 воинов. К Святославу явились послы Цимисхия. Они принесли русскому князю дары: «злато и паволоки». Святослав приказал их ввести, а когда послы разложили перед ним дорогие дары, он, даже не взглянув на них, приказал своим «отрокам»: «Схороните». Вернувшиеся послы с изумлением рассказывали о том, как Святослав отнесся к драгоценным подаркам императора. И вторично явились послы, неся на этот раз «мечь и ино оружье». Святослав с радостью принял дары, «нача хвалити, и любити и целовати царя». Русский князь — воин, с презрением в трудную минуту отвергший дорогие подношения, с неподдельной радостью осматривал дорогое его сердцу оружие. В этом эпизоде, рассказанном летописцем, отразились воспоминания русских людей о своем воинственном князе. Результатом переговоров явился договор, датированный июлем 971 г., заключенный «в Дерестре» между Святославом и Свенельдом, с одной стороны, и Цимисхием — с другой. Это, собственно, не договор, а клятвенное обязательство Святослава впредь не воевать с Византией, не поднимать на нее другие народы, не воевать ни в Корсунской стране, ни в Болгарии, не претендовать на византийские земли, а в случае, если империя подвергнется нападению или будет нуждаться в помощи русских, Святослав должен оказать ей поддержку.

Договор был закреплен клятвой Перуну и Волосу, «Скотьему богу».106 Возобновлен был, по-видимому, и старый договор 944 г., регулирующий торговые и дипломатические сношения обоих государств. Переговоры Святослава с Цимисхием сопровождались их личной встречей.

На берег Дуная прибыл Иоанн Цимисхий в пышных одеждах и позлащенном вооружении. Его сопровождала многочисленная свита, богато одетая, в блестящих доспехах. С того берега Дуная отчалила ладья. «Святослав переезжал реку... и, сидя за веслом, греб наравне с прочими без всякого различия. Видом он бы таков: среднего роста, не слишком высок, не слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, с бритой бородой и с густыми длинными, висящими на верхней губе волосами. Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода; шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и диким. В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами, с рубином, посреди них вставленным. Одежда на нем была белая, ничем, кроме чистоты, от других не отличная».107 Поговорив немного с Цимисхием о мире, причем этот разговор Святослав вел, сидя на скамье ладьи, он переправился на другой берег. «Таким образом кончилась война Римлян с Россами», — заключает Лев Диакон.

Описание наружности Святослава Львом Диаконом имеет исключительную ценность уже хотя бы потому, что оно — единственное. Нет ни одного источника, ни русского, ни иностранного, в котором так ярко был бы обрисован внешний облик какого-либо деятеля Руси.

В наружности Святослава нет ничего норманского. В нем скорее есть что-то от востока, от тюрок, нежели от скандинавов. И уж если говорить о внешности Святослава, то скорее она делает его первым запорожцем, чем последним норманном. Как видно из описания Льва Диакона, Святослав ничем по облику своему не отличался от любого своего «воя». Только некоторые признаки выделяли его и говорили о знатности. Одевался он, как простой воин, греб вместе с другими гребцами, и не потому, что не хватало гребцов или он хотел поразить Цимисхии и показать ему свою оригинальность, нет, просто Святослав иначе не мог. Он, когда нужно было, воевал, как простой воин, переносил со своими «воями» все тяготы походной жизни. «Легко ходя, аки пардус, войны многи творяше. Ходя воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядеше, ни шатра имяше, но поклад постлав и седло в головах; такоже и прочии вои его вси бяху». Как воин, он больше всего любил и ценил оружие; как воин, он шел впереди своей дружины. Как русский воин, он больше всего думал и заботился о чести Руси, о славе русского оружия. Мужественный и прямой, суровый и решительный, чуждый византийской «лести», он прямо говорил то, что хотел сказать. Его «иду на вы» на столетия стало на Руси, уже правда в книжной традиции, символом решительности и мужества. Он не знал страха, не знал и упрека. Сын своего века, он был одновременно жестоким к врагам и ласковым к своей «братье», жадным ко «всяким благая» и скромным в личном быту. С его именем связан блестящий период в военной истории русского народа, когда дружины Руси мечом врубили в скрижали истории свое славное имя — «русские».

Он не смог добиться осуществления своих планов, но сумел спасти свое войско от поражения, а само славное имя Руси — от позора.

Мы не знаем, куда бы спустя некоторое время пошли «вои» Святослава. Быть может, он стремился к реваншу и хотел возобновить войну с Цимисхием. Не об этом ли стремлении Святослава говорит летопись, сообщая, что Святослав говорил; «пойду в Русь и приведу боле дружины»? Во всяком случае Святослав был еще очень опасен, и в Византии знали это. Потому, когда он заключил мир с греками и вышел в море, «поиде в лодьях к порогом», Свенельд предупреждал его, указывая на то, что у порогов, как обычно, бродят печенеги, которые попытаются напасть на них и отобрать богатую добычу, которую везли с собой русские воины. А она была велика, так как Святослав «имал» дань и на живых, и на мертвых, заявляя «яко род его возьмет». Святослав не послушался совета воеводы и поднялся в ладьях по Днепру к порогам. Свенельд же, по-видимому с конной дружиной, пошел правобережными степями и благополучно вернулся в Киев, к Ярополку. Как и ожидал Свенельд, печенеги были уже предупреждены греками и болгарами из Переяславца, что идет Святослав. Дружина русских мала, а «именье много», — говорили их гонцы печенегам. Хищные кочевники вышли к порогам. Пробиться через печенежские орды Святослав не мог и вынужден был зазимовать на Белобережье. Здесь снова русским воинам пришлось страдать от голода. «И бе глад велик, яко по полугривне глава коняча».

По весне Святослав вновь «поиде в пороги». Здесь на маленькую русскую дружину, измученную голодной зимовкой, напали орды печенежского князя Кури. Святослав был убит, и, по преданию, Куря сделал из его черепа, «оковавше лоб его», чашу «и пьяху из нее».108

Так закончилось княжение Святослава. План создания огромной славяно-византийской державы не был осуществлен. Он оказался не по силам даже такому воителю, как Святослав. «Упорным сопротивлением Византии при Цимисхии восточные варвары были отброшены от Восточного Рима» (К. Маркс).

Кончался завоевательный период в истории Древней Руси. Начинался новый ее этап, характеризуемый упорным стремлением к укреплению государственности на самой Руси и развитием феодализма. Князья перестают «искать» и «воевать» «чюжея земли», а принимаются за освоение своей земли и эксплуатацию ее населения. «Строй земляной» и «устав земляной», а не рати все более и более приковывают к себе внимание русских князей. Изменяются формы общественной жизни и быта. Варварская Русь перерастала в Русь феодальную, Русь XI в. «Воя» Руси все более и более заслоняла фигура дружинника, княжего «мужа». Зарождались и быстро развивались новые формы идеологии, свойственные раннему феодальному обществу.

Все эти явления, шедшие имманентным путем, не могут не быть поставлены в связь с результатами походов Святослава, ибо от этих последних зависел и темп их развития, и характер, и, наконец, их конечный итог должен был определить территорию Руси и основные, ведущие, ее районы и столицу.

Феодализм развился на Руси не потому, что после неудачи Святослава Владимир уже не пускался на завоевания «империи на юге», но центром феодальной Руси остался Киев, а не Переяславец и не Константинополь именно вследствие того, что планы Святослава не были осуществлены. Феодализм консолидировался на Руси в XI в. не потому, что Святослав вынужден был отказаться от «своея земли», но Владимир занялся «строем» и «уставом» Руси (и на этот раз именно Киевской, так как если отец считал столицей «своей земли» Переяславец, то Владимир и не думал менять на какой-либо другой город «мати градом Руським») именно в результате неудачи грандиозных завоевательных планов отца. Характер княжения Владимира, сочетающего «рати» с «устроением» земли, определился двумя моментами: во-первых, развитием феодальных отношений, правда в самой своей первоначальной, полупатриархальной форме, а во-вторых, переориентацией князей в византийской политике, обусловленной опытом походов Святослава. Необходимость отказаться от попыток создания державы на Дунае и Балканах вынудила русских князей скорее и энергичнее взяться за освоение русских земель и, продолжая воевать и расширять свои владения, прежде всего обратить внимание на свое княжое управление и хозяйство. Этого требовало развитие общественных отношений на Руси; это диктовалось и международной обстановкой. Русь переставала быть варварской державой; она становилась феодальным государством. Эпоха «военной демократии» с ее бесконечными походами и войнами, нападениями и набегами отходила в прошлое. И боевой клич «воя»-дружинника все чаще и чаще покрывался выкриками княжеского тиуна и даньщика, наблюдающих за тем, как трудится на княжеской ниве, на дворе, по «ловищам» и «перевесищам» многочисленная челядь, и собирающих дань с «сельского людья» Русской земли.

Походы Святослава дали толчок развитию Руси в этом направлении, так как внимание его преемников привлекали не далекие Филиппополь, Адрианополь и Предслава, а Киев и Новгород, Чернигов и Переяславль. Их силы были направлены не столько к завоеванию чужих, сколько к освоению своих земель, и это, естественно, не могло не отразиться на характере и итогах их деятельности. Правда, Владимир ходил на Корсунь, а Ярослав посылал своего сына Владимира на Византию, но эти войны не были самоцелью и не ставили своей задачей такое расширение Руси, которое могло бы привести к перенесению центра тяжести ее экономики и политической жизни в новые районы, как это имело место при Святославе. Они преследовали своей целью укрепление Руси на международной арене, Руси именно Днепровско-Ильменской, Руси Киевской, и ни Владимиру, ни Ярославу не приходило в голову переносить свой престол в Херсонес или на Дунай.

Присоединение ими новых земель лишь расширяло территорию Руси, раздвигало ее границы, но отнюдь не вызывало коренных изменений в организации древнерусского государства и, больше того, даже в самом понятии «Русь», которая чуть было, по мысли Святослава, не превратилась, вместе с завоеванием Болгарии и Константинополя, в нечто отличное, качественно новое по сравнению с Русью Ольги и Игоря.

Походы Святослава имели большое значение и в том отношении, что, расширив пределы Руси на востоке, еще раз продемонстрировали силу русского оружия на юго-западе.

Византия X в. трепетала перед Русью. Недаром надпись X в. на пьедестале одной колонны на Тавре уверенно гласит, что «Русь завоюет Константинополь»; недаром даже в загадках на слово «роза», появившихся в том же X в., «скифы» («рос») выступают как сильное, гордое и надменное племя.109

Память о походах Святослава, о нем самом, героическом князе-воине, долго хранилась на Руси. И не одна летопись говорит о Святославе, о его битвах, о великих делах русских «воев».

Память об этих временах, о делах Святослава едва ли не следует усматривать в многочисленных мотивах русского народного творчества, связанных с голубым Дунаем, наконец, в «тропе Трояновой» «Слова о полку Игореве».

Эту «тропу Трояню» — колонну Траяна (Tropaeum Traini), стоящую у села Адамклиси в Добрудже, не раз видели, проезжая по своим военным дорогам русские воины Святослава, они-то и принесли на Русь песни о ней, использованные автором «Слова о полку Игореве», а до него бесчисленными боянами земли Русской.

Примечания

1. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. СПб., 1910. С. 22.

2. Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку, так называемая «Новгородская I летопись». С. 5.

3. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С. 318.

4. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 22.

5. Ученые записки Ленинградского государственного университета. Сер. ист. наук. Вып. 8. С. 204.

6. Греков Б.Д. Борьба Руси за создание своего государства. 1942. С. 65—68; Его же. Первый труд по истории России // Ист. журн. 1943. № 11—12. С. 57.

7. Marx K. Secret diplomatic history of the eighteenth century. Лондон, 1899.

8. Marx K. Op. cit.

9. Маркс К. Хронологические выписки // Архив Маркса и Энгельса. Т. V. С. 42.

10. Браун Ф.А. Шведская руническая надпись, найденная на о. Березани // Изв. Император. археол. комиссии. 1907. Вып. 23.

11. Брим В.А. Путь из варяг в греки // Изв. АН. Отд-ние общест. наук. VII серия. 1931. № 2; Гедеонов С. Варяги и Русь. Ч. II. С. 471—477.

12. Зутис Я. Русско-эстонские отношения в IX—XIV вв. // Историк-марксист. 1940. № 3. С. 40; Погодин А. Три заметки о начале Русского государства // Slavia. 1932. R. XI, s. I. S. 122—123.

13. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 23.

14. Греков Б.Д. Ук. соч. С. 64—65; Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. Т. I. С. 79.

15. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 23—24.

16. Приселков М.Д. Киевское государство второй половины X в. по византийским источникам // Учен. зап. Лен. гос. ун-та. Сер. ист. наук. Вып. 8. С. 229.

17. Обнорский С.П. Язык договоров русских с греками // Язык и мышление. Т. VI—VII. С. 102—103.

18. Приселков М.Д. Ук. соч. С. 239.

19. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 32—37.

20. Приселков М.Д. Ук. соч. С. 233.

21. Грушевский М.С. Історія України-Руси. Т. I. С. 433; М. Шангин считает, что автором «Слова» был византийский писатель Арефа, а не патриарх Николай Мистик. См. его статью «Византийский писатель Арефа — автор "Слова о мире с болгарами 927 года"» // Историк-марксист. 1939. № 3. С. 177.

22. Успенский Ф.И. Русь и Византия в X веке. С. 10.

23. Дорн Б.А. Каспий. СПб., 1875. С. 3—6, 464, 531.

24. Григорьев В.В. Россия и Азия. С. 13, 43.

25. Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. С. 125.

26. Григорьев В.В. Ук. соч. С. 13; Ламбин Н. О Тмутараканской Руси // ЖМНП. 1874. С. 76; Голубовский П.В. Болгары и хазары, восточные соседи Руси при Владимире Святом // Киевская старина. 1888. № 22. С. 66; Мавродин В.В. Первые морские походы русских на Каспийском море // Морской сборник. 1939. № 9. С. 99—100.

27. Гаркави А.Я. Ук. соч. С. 125—138.

28. Григорьев В.В. Ук. соч. С. 19.

29. Бартольд В.В. Новое мусульманское известие о русских // Зап. Вост. отд-ния Рус. археол. об-ва. Т. IX, вып. I—IV. С. 264—265.

30. Вестберг Ф. К анализу восточных источников о Восточной Европе // ЖМНП. 1908, февраль. С. 32.

31. Смирнов П. Волзький шлях і стародавні Руси. Киев, 1928. С. 220.

32. Коковцов П. Новый еврейский документ о хазарах и хазаро-русско-византийских отношениях в X в. // ЖМНП. 1913, ноябрь. С. 159—161; Его же. Еврейско-хазарская переписка в X в. 1932.

33. Якубовский А.Ю. Ибн-Мискавейх о походе руссов в Бердаа в 932—943—944 гг. // Византийский временник. Т. XXIV; Каганкатваци Моисей. История Агван / Пер. К. Патканова; Бартольд В.В. Арабские известия о русах // Сов. востоковедение. Т. 1. С. 33; Мавродин В.В. Ук. соч. С. 102.

34. Насонов А.Н. Тмутаракань в истории Восточной Европы // Ист. записки. 1940. № 6. С. 90—95.

35. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 409; Лященко А.И. Летописные сказания о смерти Олега Вещего // Изв. Отд-ния рус. яз. и словесности АН. 1924. Т. XXIX.

36. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 41.

37. ПСРЛ. Т. IX. С. 26.

38. ПСРЛ. Т. IX. С. 26—27.

39. Marx K. Secret diplomatic history of the eighteenth century. Лондон, 1899.

40. Сталин И., Жданов А., Киров С. Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР // К изучению истории. 1938. С. 22.

41. Corpus Scriptorum historiae Byzantiae. Т. XXXVIII; Веселовский А. Видение Василия Нового о походе русских на Византию // ЖМНП. 1889, январь. С. 80—92; Monumenta Germaniae historica. Scr. IIІ; Гаркави А.Я. // ЖМНП. 1872, апрель; «История» Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей / Пер. Д. Попова. Ч. VI, гл. 10.

42. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 440—441; Приселков М.Д. Русско-византийские отношения в IX—XII вв. // Вестн, древ. истории. 1939. № 3. С. 101.

43. Греков Б.Д. Борьба Руси за создание своего государства. С. 55.

44. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. СПб., 1910. С. 44.

45. Приселков М.Д. Киевское государство второй половины X века по византийским источникам // Учен. зап. Лен. гос. ун-та. Сер. ист. наук. Вып. 8. С. 217—226; Насонов А.А. Ук. соч.; Мавродин В.В. Славяно-русское население Нижнего Дона и Северного Кавказа в X—XIV вв. // Учен. зап. Пед. ин-та им. А.И. Герцена. Т. XI.

46. Насонов А.Н. Ук. соч. С. 83—95.

47. Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 71—72.

48. Дорн Б.А. Каспий. СПб., 1875. С. 498.

49. Дорн Б.А. Ук. соч. С. 515.

50. Григорьев В.В. Россия и Азия. С. 20—21.

51. Григорьев В.В. Ук. соч. С. 22.

52. Григорьев В.В. Ук. соч. С. 22; Якубовский А.Ю. Ук. соч. С. 92.

53. Бартольд В.В. Ук. соч. С. 34.

54. Зутис Я. Ук. соч.; Томсен В. Начало русского государства. С. 119—130.

55. Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 74; Грушевский М.С. Ук. соч. С. 445.

56. Изд. О.И. Сеньковского в «Библиотеке для чтения». 1834. Т. 2, отд. 3.

57. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 10.

58. Приселков М.Д. Ук. соч. С. 226—240.

59. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 34, 49, 51.

60. Там же. С. 51.

61. Там же. С. 52—53.

62. Там же. С. 53.

63. «История» Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей / Пер. Д. Попова. 1820. Ч. VI, гл. 10.

64. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. Гл. XIV; Грушевский М.С. Ук. соч. С. 438, 469; Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 54, 68, 72, 73, 78, 82, 126.

65. Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку, так называемая «Новгородская I летопись». С. 5.

66. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 8.

67. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 54.

68. Весь рассказ об Ольге из «Повести временных лет по Лаврентьевскому списку». Ук. изд. С. 54—59.

69. Юшков С.В. Эволюция дани в феодальную ренту в Киевском государстве в X—XI вв. // Историк-марксист. 1936. № 6; Греков Б.Д. Киевская Русь. С. 183—186.

70. «Русская историческая библиотека». Вып. XXV. С. 16.

71. Чтения в Историческом обществе Нестора Летописца. 1888. Кн. 2. С. 7—68; Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 47—48.

72. Цит. по: Грушевский М.С. Ук. соч. С. 454; Айналов Д.В. Дар святой княгини Ольги в ризницу святой Софии в Царьграде // Тр. XII Археол. съезда. Т. II.

73. Monumenta Germaniae historica. Scr. I. P. 624.

74. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 450—456; Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 81—83; Пархоменко В.А. Начало христианства на Руси. С. 125—146; Приселков М.Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X—XII вв. С. 9—14; Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 59—63; Полонская Н. К вопросу о христианстве на Руси до Владимира // ЖМНП. 1917, сентябрь.

75. Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку, так называемая «Новгородская I летопись». С. 20.

76. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 61, 66.

77. «История» Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей / Пер. Д. Попова. 1820. С. 193—197; Куник А.А. О записке готского топарха // Зап. АН. 1874; Васильевский В.Г. Русско-византийские отрывки. Записки греческого топарха // ЖМНП. 1876. Ч. CXXXV; Насонов А.Н. Ук. соч. С. 92—93.

78. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 63—64.

79. Гаркави А.Я. Ук. соч. С. 218—229.

80. Бартольд В.В. Арабские известия о русах // Сов. востоковедение. Т. I. С. 35.

81. Бартольд В.В. Ук. соч. С. 36.

82. Гаркави А.Я. Ук. соч. С. 63.

83. Там же. С. 129.

84. Бартольд В.В. Ук. соч. С. 36.

85. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 64.

86. Артамонов М.И. Средневековые поселения на Нижнем Дону; Ляпушкин И.И. Славяно-русские поселения IX—XII вв. на Дону и Тамани по археологическим данным // Этногенез восточных славян. Т. I; Мавродин В.В. Славяно-русское население Нижнего Дона и Северного Кавказа в X—XIV вв. // Учен. зап. Пед. ин-та им. А.И. Герцена. Т. XI.

87. Гаркави А.Я. Ук. соч. С. 240; Гедеонов С.А. Варяги и Русь. Ч. II. С. CIX.

88. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 466.

89. «История» Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей / Пер. Д. Попова. 1820. С. 47, 48.

90. Знойко. О посольстве Калокира // ЖМНП. 1907, апрель; Успенский Ф.И. Русь и Византия в X в. С. 25; Его же. Значение походов Святослава в Болгарию // Вестн, древ. истории. 1939. № 4. С. 92; Грушевский М.С. Ук. соч. С. 467; Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 85.

91. «История» Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей / Пер. Д. Попова. 1820. С. 66.

92. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 63.

93. ПСРЛ. Т. VII. С. 240.

94. Кулаковский Ю.В. Где находилась Вичинская епархия Константинопольского патриарха // Византийский временник. 1897. Т. IV, вып. 3—4. С. 335; Мавродин В.В. Русские на Дунае // Учен. зап. Лен. гос. ун-та. Сер. гуманитар, наук. Вып. 87.

95. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 66.

96. Там же. С. 64—65.

97. Бахрушин С.В. Держава Рюриковичей // Вестн. древ. истории. 1938. № 2 (3). С. 95.

98. Сталин И.В. Вопросы ленинизма. Изд. 11-е. С. 604.

99. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С. 340—378.

100. ПСРЛ. Т. IX. С. 35; Шахматов А.А. Ук. соч. С. 377.

101. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 68.

102. «История» Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей / Пер. Д. Попова. 1820. С. 65.

103. Чернев. Заметки о древнейших русских монетах. С. 79.

104. Успенский Ф.И. Русь и Византия в X в. С. 27.

105. Успенский Ф.И. Значение походов Святослава в Болгарию // Вестн. древ. истории. 1939. № 4. С. 94—95.

106. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 71—72.

107. «История» Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей / Пер. Д. Попова. 1820. С. 97.

108. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 72.

109. Успенский Ф.И. Русь и Византия в X в. С. 11.

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика