Александр Невский
 

Глава VIII. Ярослав

Время Ярослава Владимировича, Ярослава Мудрого, — это время «Русской Правды» и обеих Софий, время усиления русской государственности и укрепления христианства, конец патриархальной, варварской Руси и начало Руси феодальной. Ярослав завершает процесс образования древнерусского государства, заканчивает создание государственной, правовой и церковной организации Киевской державы, укрепляет ее международное положение, завязывая дипломатические сношения с христианскими государствами Европы и устраивая брачные союзы.

В его времена вызревают феодальные формы собственности, феодальные формы господства и подчинения, столь ярко представленные в «Русской Правде» Ярославичей. Они-то и были причиной того, что блестящее княжение Ярослава было одновременно, по образному выражению К. Маркса, началом заката «готической России».

Смерть отца застала Ярослава в Новгороде. Ярослав деятельно готовился к борьбе с Владимиром. В предстоящих битвах Ярослав рассчитывал опереться прежде всего на наемников-варягов. Но обстоятельства сложились иначе. Не вытерпев «насилья» варягов, новгородцы восстали и «избиша варяги во дворе Поромони». Опасаясь за собственную участь, Ярослав покинул Новгород и уехал в свой княжой загородный «двор» в Ракому, под Новгородом. Сюда-то, «обольстив», Ярослав вызвал новгородцев, «нарочитые мужи, иже бяху иссекли Варягы», обманув их недоверие своей фразой, сказанной по поводу убитых новгородцами норманнов: «Уже мне сих не кресити». Но когда новгородские «нарочитые мужи» явились в княжеский двор в Ракому, началась расправа. Ярослав их «исече».

Кто были эти новгородцы? «Повесть временных лет» указывает — «нарочитые мужи», а Новгородская I летопись кое-что добавляет и сообщает, что Ярослав вызвал к себе «вои славны тысящу и, обольстив их иссече, иже бяху варягы ти исекле, а друзии бежаша из града».1

Нет никакого сомнения в том, что «вои славны тысящу» — это совсем не тысяча славных воинов, а «нарочитые мужи», входившие в состав особой новгородской военной организации — тысячи, причем так как древнейшим поселением Новгорода был Славенский холм, Славна, своим названием подчеркивающий этнический и социальный состав своего населения, отличного от жителей Чудина конца, Пруссов, Неревского, Людина, то и название военной организации новгородской знати, «нарочитых мужей», новгородской «тысячи» было связано со Славною. Новгородская «тысяча» была Славенской «тысячей» и в «воях славны тысящу» следует усматривать воинов Славенской «тысящи». А ими были «нарочитые мужи» новгородские. Немудрено, что после расправы новгородцев с варягами Ярослав «разгневася». Столкнулись две военные организации — княжая наемная, иноземная дружина, состоявшая из прибывших из-за моря «варягов», искателей славы и добычи, чувствовавшая себя в Хольмгарде, как в завоеванном городе, и древняя тысячная, местная, состоявшая из новгородских «мужей». Эта последняя была слабо связана с князем. И по-видимому, причиной этого был скорее Ярослав (да и он ли один?), чем новгородские «нарочитые мужи». Давнишнее стремление новгородских «нарочитых мужей» к независимости от князя, и не столько потому, что он — князь, а потому, что он — киевский князь; стремление, имеющее под собой реальную основу, а именно — богатство, силу и влиятельность новгородских бояр, тяготившихся своей зависимостью от Киева, бывшего только первым городом Руси, тогда как Новгород был вторым, причем разница между первым и вторым была очень невелика, неизмеримо меньше, чем между вторым и третьим; стремление, выявлявшееся уже неоднократно (стоит вспомнить эпизоды со Святославом, Владимиром, Добрыней, крещением Руси), теперь, при Ярославе, вылилось в восстание потому, что бесчинства наемной варяжской княжеской дружины были той последней каплей, которая переполнила чашу терпения новгородцев.

Тенденции новгородских «нарочитых мужей» к самостоятельности, их богатство и сила вынуждали князей искать «воев» не среди Славенской «тысячи», которая была достаточно могущественна, для того чтобы безоговорочно подчиниться князю, а где-то вне Новгорода. На Русском Севере не было недостатка в такого рода воинах. Из Скандинавии в Гардарики устремлялись толпы норманских авантюристов, воинов-наемников, ожидавших получить на службе у конунгов Хольмгарда свое ӧре, золото, серебро или взамен их — дорогие меха, хорошее платье, дом и содержание и разбогатеть от военной добычи.

Эймундова сага подробно рассказывает о пяти исландцах Бьёрне, Гарда-Катилле, Аскелле, Торде Старшем и Торде Младшем, которые вместе с Эймундом и Рагнаром летом 1016 г. после смерти Владимира прибыли в Хольмгард (Новгород) к конунгу Ярислейфу (Ярославу) и вместе с сотнями других варягов служили у него и принимали участие в его битвах со Святополком (по саге — Бурислейфом), а потом перешли к полоцкому (Pallteskju) князю Брячиславу (Вартилафу).2

О службе варягов у Иерслафа (Ярослава) говорит и Гута-сага, сообщающая о том, как Олаф Святой жил у русского князя в Hulmgarth-е.3

Естественна неприязнь новгородских «нарочитых мужей», «воев Славны тысящу», к буйной норманской вольнице своего князя, вылившаяся в 1015 г. в истребление варягов «во дворе Поромони». Понятны и ответные репрессии Ярослава. Но в самом непродолжительном времени события сложились так, что Ярославу пришлось решительно отказаться от своей старой политики возвышения варяжской дружины и искать союза с новгородцами, просить помощи у той самой Славенской «тысячи», воинов которой он так недавно безжалостно перебил. Из далекого Киева от сестры Предславы пришла весть. Она сообщала, что отец их умер, а Святополк, убив Бориса и готовя убийство Глеба, затевает что-то и по отношению к Ярославу, и рекомендовала последнему остерегаться брата.

Что же произошло в Киеве? Смерть Владимира была большой неожиданностью. Киевская дружина, «дружина отня», т. е. старшая, «передняя», дружина, состоявшая из богатых и влиятельных бояр, «вои», т. е. киевское ополчение, «пълк» и «отроки», была вместе с Борисом, которого Владимир явно прочил себе в преемники и, заболев, вызвал к себе в Киев из похода на печенегов. Они советовали Борису идти на Киев: «поиди, сяди Кыеве, на столе отни». Но Борис действовал нерешительно. Видимо, он не хотел отдавать «отень стол» Святополку, хотя «Чтение о житии и погублении блаженную страстотерпцю Бориса и Глеба» и «Сказание страстотерпцю святую мученику Бориса и Глеба» стараются подчеркнуть, что Борис не хотел выступить против старшего брата (который, кстати сказать, братом ему не был), против принципа старейшинства, который тоже в те времена не определял собой порядка замещения престола, о чем речь была уже выше. Поэтому-то, судя по «чтению» и «сказанию», Борис не пошел в Киев к Святополку, хотя тот добивался соглашения с ним и обещал: «к отню придам ти», конечно, «лестно, а не истину глаголаше», и остановился на реке Альте, у Переяслава, на расстоянии одного перехода от Киева. Но несмотря на то что «дружина отня» и «вои» считали Бориса законным преемником Владимира и торопили его идти на Киев и сесть на «отень стол», он не решался вступить в Киев, не решался начать борьбу со Святополком, который издавна, еще при жизни Владимира, стремясь к престолу, развернул энергичную деятельность, для того чтобы оставить за собой Киевский стол, и без борьбы, и самой ожесточенной, никому бы его не отдал.

Пока Борис медлил и стоял у Альты, Святополк действовал.

Еще до смерти Владимира Святополк заручился поддержкой тысяцкого вышгородского Путшы и «Вышегородьскые болярьце». Здесь, в Вышгороде, княжем городке-замке, он, очевидно, отбывал, как сообщает Титмар Мерзебургский, «in singulari custodia» (одиночное заключение), здесь же он жил уже на свободе, но под контролем Владимира. Что обещал он вышегородским «болярцам», как презрительно называет киевский летописец вышегородских бояр, каким путем он привлек их на свою сторону, мы не знаем, но для нас остается очевидным то, что в тревожные июльские дни 1015 г. Вышгород во главе с Путшей и «болярцами» был решительно на стороне Святополка.

Киев колебался. «Кияне» были смущены тем обстоятельством, что «братья их беша с Борисом» (под «братьей» следует подразумевать «дружину отню» и «вои») и только шла где-то на Левобережье, направляясь к Альте, а суждение этой «братьи» было решающим, Святополк же энергично склонял их на свою сторону «и нача даяти им именье», «овемь корьзна, а другим кунами, и роздая множьство».

Щедрой рукой раздавая «отча богатства», Святополк добился политического успеха. «Кияне», очевидно, перестали колебаться. Видя нерешительность Бориса, «вои розидашася от него». Оставшись с одними «отроками», Борис был уже бессилен бороться со Святополком.

24 июля посланные Святополком вышегородцы — Путша, Талец, Еловит и Ляшко — убили Бориса и его любимого слугу — «отрока» Георгия, родом угрина.4 Через некоторое время, опасаясь мести с его стороны, где-то под Смоленском Святополк убил брата Бориса Глеба, причем исполнителями выступили «муж» Святополка Горясер и повар Глеба Торчин, а затем та же участь постигла и князя «Дерев» Святослава, убитого где-то по дороге в Венгрию, у Карпат.5 Так Святополк шел к власти («яко избью всю братью свою, и прииму власть Русскую един»), к «одиначеству».6

Может быть, Святополк и не собирался «избить всю братью», но во всяком случае вступил он на престол, перешагнув через трупы сыновей Владимира, считавшихся его братьями, и добился больших успехов, устранив почти всех своих соперников и конкурентов на востоке, юге и западе. В самом деле, в это время уже не было Вышеслава, Изяслава, Всеволода, Сулислава, Бориса, Глеба, Святослава. Первые два умерли, третий ушел в Скандинавию, четвертый, по-видимому, сошел со сцены или не играл никакой роли еще до того, как был посажен в «поруб», три последних убиты. Неясны Станислав, сидевший, по поздним летописям, в Смоленске, и Позвизд, правивший, по «Густынской летописи», на Волыни, но во всяком случае вряд ли они в эти годы играли какую-либо самостоятельную роль в политической жизни Руси. Иначе о них не преминули бы упомянуть летописи или саги.

На арену политической борьбы выступили, собственно говоря, только трое — Ярослав, Святополк и внук Владимира Брячислав полоцкий, Вартилаф Эймундовой саги. Мстислав появится лишь позднее.

Не этим ли объясняется то, что современники борьбы Ярослава и Святополка говорят только о трех сыновьях Владимира? Действительно, серьезное значение в истории событий первой четверти XI в., даже точнее — 1015—1025 гг., имела деятельность только трех сыновей Владимира — Ярослава, Мстислава и Святополка, который, как уже известно, сыном Владимира, собственно говоря, не был.

Таковы были события, развернувшиеся на юге Руси и отдавшие Киев в руки Святополка. Было от чего призадуматься Ярославу, когда он получил от своей сестры Предславы сообщение о содеянном Святополком. Тем более понятна нам «печаль» Ярослава, если мы учтем серьезный конфликт, имевший место перед тем в Новгороде. Теперь было уже не до ссор с новгородскими «нарочитыми мужами» из Славенской «тысячи» и новгородскими «воями». Они должны были стать опорой Ярослава в предстоящей тяжелой борьбе со Святополком. Пришлось идти на мир с новгородцами. Ярослав выступил на вече с покаянной речью («о люба моя дружина, юже вчера избих, а ныне была надобе»), рассказал о событиях в Киеве и попросил помощи.

И новгородцы не отказали ему. Настал удобный момент. Оказав помощь Ярославу, новгородцы, и прежде всего «нарочитые мужи», получали право и возможность требовать от князя уступок, которые могли вылиться в предоставление Новгороду известных вольностей. Так оно и произошло. И «Русская Правда» Ярослава, и тот его «Устав», те его «грамоты», на которые ссылаются поздние летописи новгородские, его «Устав о мостах» — все эти источники являются свидетельством борьбы Новгорода с князем и победы новгородцев, вынудивших последнего пойти на уступки их стремлениям к независимости, признать и оформить приравнение новгородских «мужей» к княжим «мужам», санкционировав новгородскую Славенскую «тысячу» и ее десять «сотен», а впоследствии и новгородское вече, и приглашение князей, и «ряды» с ними, и т. п., т. е. все то, что будет характеризовать со временем политический строй вечевого города, этой своеобразной русской феодальной республики.

В уступках Ярослава Новгороду следует искать корни новгородских вольностей XII—XIII вв.

Сорок тысяч воинов, по летописи, дал Новгород своему князю. Та исключительная активность, которая характеризует Новгород во всех перипетиях борьбы Ярослава со Святополком, объясняется прежде всего опасением Новгорода попасть снова в зависимость от Киева, да еще такого Киева, как Киев Святополка, за спиной которого стояли враждебные Руси «ляхи» Болеслава Храброго. Ярослав же еще при жизни отца избавил Новгород от уплаты ежегодной дани Киеву, этим самым положив начало известной независимости его от «мати градом Русьским», что не могло не привлечь Новгород. Инцидент в Ракоме был скоро забыт перед лицом опасности, угрожавшей и новгородским «мужам», и Ярославу; опасности, перед лицом которой князь со своими «мужами» и новгородцы выступили единой силой, в одном лагере. А по мере развертывания борьбы зависимость Ярослава от новгородцев возрастала, и последние все больше и больше могли рассчитывать на его уступчивость. И их надежды полностью оправдались.

Но не сошла со сцены и вторая сила, с помощью которой Ярослав рассчитывал добиться победы. Я имею в виду норманнов. Летом 1015 г. к шведскому королю Олафу явилось посольство «конунга Ярислейфа из Хольмгарда» и, несмотря на то что Ингигерд, дочь Олафа Скетконунга, по сговору должна была стать женой короля норвежского Олафа Толстого (Святого), отец обещал Ярославу выдать ее замуж за него. Второе посольство Ярослава, прибывшее в Швецию весной 1016 г., вернулось в Новгород уже с Ингигерд, причем она выговорила себе Ладогу (Aldeigiuborg) с округом и принятие на службу к Ярославу ярла Рагнвальда с прежним титулом. О посольстве Ярослава к варягам «за море» в 1015 г. говорит и наша летопись.

В 1018 г. от Ингигерд у Ярослава уже родился сын Илья, который и считался новгородским князем. За малолетнего князя Илью правил посадник Константин (Коснятин) Добрынин. Вскоре Илья умер.

Все это говорит за то, что сватовство Ярослава следует датировать 1015 г., а женитьбу на Ингигерд — 1016 г.7 Тогда же, в 1016 г., в Новгород, узнав о надвигающейся войне, явился отряд Эймунда и был принят на службу Ярославом на определенных условиях. Отряд Эймунда насчитывал 600 человек. У Ярослава были и другие отряды варягов, по-видимому, того же ярла Рагнвальда, родственника Ингигерд. Так что летописное сообщение о 1000 варяжских воинов, находившихся в составе войск Ярослава, является несомненно вполне достоверным.8

Так готовился к бою Ярослав. Нападающей стороной, если не в военном отношении, то во всяком случае в дипломатическом, оказался не он, а Святополк.

Эймундова сага сообщает, что в Хольмгард «пришли письма от конунга Бурислейфа к конунгу Ярислейфу, в которых было сказано, что он требует от конунга нескольких деревень и торгов, примыкающих к его владениям, изъясняя, что они удобны ему для сбора доходов».9

По-видимому, речь шла о чем-то большем, нежели те требования, которые были, по саге, выдвинуты Святополком. Скорее всего, Святополк пытался возобновить взимание ежегодной дани с Новгорода.

Ярослав был вынужден готовиться к войне. По древнему обычаю северных народов (он встречается и у скандинавов, и у остяков, и у вогулов, ханты и манси, древней югры) Ярослав приказал «возить стрелу по всему своему владению» и готовиться к походу на юг. «И поиде на Святополъка».10

Интересно отметить, что в Эймундовой саге Святополк всюду именуется Бурислейфом. Нет никакого сомнения в том, что причиной этого недоразумения является то обстоятельство, что наиболее активным лицом в развертывающихся событиях, наиболее сильным и влиятельным был тесть Святополка Болеслав, и его имя (Бурислейф) совершенно вытеснило имя Святополка, трудное норманнам для произношения, тогда как с Болеславами, Бориславами и Буриславами они часто сталкивались на Славянском Поморье и привыкли к этому имени.11 Первая битва между князьями произошла на Днепре, у Любеча. Это было в конце лета 1016 г.

Ярослав стоял со своими новгородцами и варягами на правом берегу Днепра, Святополк с киевлянами и печенегами — на левом. Оба войска не предпринимали решительных шагов и только «укорялись». «Кияне» дразнили новгородцев плотниками, а Ярослава обзывали хромцем. Стояли уже третий месяц. Начались заморозки. Воины Ярослава, набранные из смердов, начали убегать «домой, в деревни», на что ему указал Эймунд. Помощь была далеко. Путь на Новгород был долог и тяжел. Между тем Святополк легко и быстро мог сноситься с Киевом и требовать оттуда подкреплений. Варяги торопили Ярослава, и Ярослав решил действовать.

Всю ночь в лагере Святополка, разбитом между двумя озерами, шел пир. Князь «всю нощь пил бе с дружиною своею». Этим воспользовался Ярослав. Перед рассветом его воины переправились через Днепр и поутру, «отринув» ладьи от берега, выстроились в боевой порядок. Началась «сеча зла». Ярослав теснил своего противника. Отделенные от войск Святополка озером, печенеги не могли прийти ему на помощь. Варяги Эймунда ударили в тыл отрядам Святополка, и эти последние начали отступать. Вскоре их прижали к озеру. Слабый лед не выдерживал тяжести людей и обламывался. Воины Святополка тонули. «И одолати нача Ярослав... Святополк бе бежа в Ляхы, Ярослав же седе Кыеве на столе отъни и дедни».12 Новгородская летопись сообщает, что Святополк вначале бежал в степи к своим союзникам печенегам.13

Ярослав щедро расплатился с новгородскими воинами: «И нача вое свое делити: старостам по 10 гривен, а смердом по гривне, а Новъгородьчем по 10 всем, и отпусти я домовь вся».14

Эймундова сага сообщает: «потом, все лето и зиму, было спокойствие и бездействие».

Это было в 1016—1017 гг. Летопись подтверждает сообщение саги. Ярослав правил в Киеве спокойно. Правда, город очень пострадал от пожара («погоре церкви») и вместо сгоревшей старой Софии Ярославу пришлось начать закладку новой Софии. Но летом 1017 г. (по летописям — в 1018 г.) Святополк уже стоял под стенами Киева со своими союзниками печенегами. Дату летописей (1018 г.) мы не принимаем потому, что в этом году на сцену выступили уже ляхи Болеслава и Святополк шел к Киеву не с юга, а с запада, с Волыни.

Эймундова сага дает точную дату. Нападение Бурислейфа-Святополка с биармийцами-печенегами на город, где сидел Ярислейф-Ярослав и в котором нетрудно усмотреть Киев, произошло на второй год службы у Ярослава Эймунда, т. е. в 1017 г. Сага говорит о том, что Бурислейф пробыл у биармийцев зиму и тогда выступил против Ярослава, т. е. опять-таки в 1017 г.

Узнав о намерениях Святополка, скупой (по саге) Ярослав продлил договор о службе, заключенный им с Эймундом, и начал готовиться к обороне. Прежде всего он собрал, как указывает сага, «большую рать из вольных поселян». В саге говорится о них и употребляется термин «bonda», который в Скандинавии означал свободных земледельцев, владеющих землей, принимавших участие в собраниях и в войске. Перед нами, очевидно, снова выступают «вои» из числа свободных представителей «сельского людья», еще только данники князя и отнюдь не феодально-зависимые. Это еще раз подчеркивает народный характер ратей Ярослава, тогда как Святополк теряет свою социальную базу и вынужден опираться на печенегов или поляков. Город был хорошо укреплен, и для того чтобы вынудить биармийцев Бурислейфа броситься на штурм его стен, Ярислейф и Эймунд заставили женщин в богатых нарядах и драгоценных украшениях выйти на стены города и возбудить этим алчность биармийцев. Но появление на стенах богато наряженных женщин Бурислейф посчитал «за хороший знак, думая, что, вероятно, весть о его прибытии уже их достигла».

В каком же городе Святополк мог рассчитывать найти сторонников: в Новгороде, куда, казалось бы, ведет наименование «биармийцы», или в Киеве? Конечно, в последнем. Здесь у него со времен 1015 г. было немало сторонников.15

Летопись сообщает о том, что в 1018 г. (т. е., на наш взгляд, в 1017 г.) «придоша Печенези к Киеву и секошася у Киева, и едва к вечеру одоле Ярослав Печенеги...».16 Это сражение описывает Эймундова сага, сообщающая о том, как биармийцы ворвались в город через одни ворота, как был ранен в ногу Ярослав, как сражались Эймунд и Рагнар, как бежали биармийцы.

Рассказы саги и летописей очень близки, а наименование в саге печенегов биармийцами не должно нас смущать, так как в сагах Биармия часто выступает как далекая, сказочная страна, лежащая где-то на Востоке.17 На связь нападения печенегов на Киев со Святополком указывает и Титмар Мерзебургский.

После неудачи под Киевом Святополк отправился искать поддержки к Болеславу Храброму. Ярослав ответил на это заключением союза с врагом Болеслава германским императором и походом в начале осени 1017 г. на Болеслава. Титмар Мерзебургский говорит о том, что Ярослав взял какой-то город у Болеслава, а Новгородская I летопись сообщает, что «Ярослав иде к Берестию». Но эта война серьезных последствий не имела. В ответ на действия Ярослава Болеслав, в свою очередь, заключает союз с германским императором и летом 1018 г. со Святополком, с войском из «ляхов» и наемников немцев (300 человек) и венгров (500 человек) вторгается в Русь. Печенежская орда должна была напасть на Киев с юга, а Болеслав со Святополком — с запада.

Битва 22 июля 1018 г. под городом Большем была неудачна для Ярослава. Его войско было разбито, а он сам едва спасся с четырьмя дружинниками. Правда, Ярослав не растерялся. Он немедленно принимается за сбор нового войска в русских городах и селах, соглашается на значительное повышение жалования наемникам-варягам. Они, по-видимому, не принимали участия в сражении на Буге и выступали теперь в роли «третьего радующегося». Во всяком случае Эймундова сага ничего не знает о сражении под Большем. Повышение жалованья варягам в 12 раз, причем теперь они уже требовали не серебра, а золота, тяжело отразилось на новгородцах, ибо всю тяжесть борьбы пришлось снова взять на себя новгородским «мужам».

Когда встревоженный поражением на Буге Ярослав бежал в Новгород и собирался отправиться в Скандинавию, посадник Константин Добрынин, сын Добрыни, т. е. двоюродный брат Владимира, велел порубить ладьи, на которых Ярослав собирался бежать за море, и начал сбор средств для найма варяжских викингов. Положение действительно было очень серьезное. В Киеве остались родные (мачеха и сестры) Ярослава, его казна. Войска не было. Его надо было собирать вновь.

И только решительные действия новгородского посадника Константина Добрынина и новгородских «мужей», деятельно готовившихся к войне, заставили Ярослава, не отличавшегося большой смелостью, осторожного и нерешительного, снова взяться за оружие. Новгородцы начали собирать деньги, и не потому, что Ярослав, как его рисуют саги, был скуп, а потому, что казна его осталась в Киеве. И «начаша скот събирати от мужа по 4 куны, а от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен, и приведоша Варягы и вдаша им скот, и совокупи Ярослав вои многы».18

Но не одни варяги составили новое войско Ярослава. В его составе были все те же, часто решавшие исход сражений «вои» из числа «людья» городов и весей Руси. Все это дало возможность Ярославу вести борьбу со Святополком и даже занять какой-то принадлежащий последнему город. Пока на севере Ярослав сплачивал силы для новой схватки с врагом, Болеслав со Святополком стремительно шли к Киеву. Титмар Мерзебургский и Мартин Галл рядом красочных, легендарных подробностей рассказывали об этом походе. Они сообщают, что якобы поводом к походу Болеслава послужил отказ Ярослава выдать замуж за него свою сестру, что по дороге Святополка и «ляхов» Болеслава приветливо встречало население, а в Киеве их торжественно встретил сам архиепископ, что, вступая в Киев, Болеслав ударил мечом по Золотым Воротам, которых, кстати сказать, в те времена еще не было.

Все это относится к поэтическим вымыслам, сложившимся среди поляков и немцев, участников похода 1018 г., рассказы и песни которых послужили источником и для Титмара Мерзебургского, и для Мартина Галла.

Кое-что перенесено было Мартином Галлом из событий позднейших, из похода Болеслава Смелого на Киев во времена Ярославичей. Но кое-что соответствует действительности. Добиваясь популярности и власти подкупами, Святополк отчасти достиг своей цели, так как таким образом привлек на свою сторону не только вышегородских «болярцев», но и часть киевских бояр.

Титмар Мерзебургский сообщает, что «архиепископ этого города (т. е. Киева. — В.М.) со всем духовенством» с почетом встретил Святополка с Болеславом. Это несомненно был Анастас Корсунянин. Этого же архиепископа Болеслав потом отправлял к Ярославу для обмена пленницами, так как у Ярослава в плену была его дочь, жена Святополка, а мачеха, сестры, а по некоторым версиям — и жена Ярослава оказались в плену у Святополка и Болеслава.

В Киеве, таким образом, попали в руки Болеслава родня Ярослава и огромное количество всяких ценностей. Болеслав, его «ляхи» и наемники — немцы и венгры — торжествовали. Болеслав и Святополк уже направили из Киева посольство в Германию и Византию, к обоим императорам. Вспомогательные наемные войска, печенеги, немцы и венгры, вскоре были отправлены обратно. Собирался назад и Болеслав. Так сообщает Титмар Мерзебургский и вторит ему Мартин Галл. Но наша летопись говорит другое.

«И рече Болеслав: "Разведете дружину мою по городам на покоръмъ", и бысть тако». И далее: «...Святополк рече: "елико же ляхов по городам, избивайте я", и избиша Ляхи. Болеслав же побеже ис Кыева, възма именье и бояры Ярославле и сестре его, и Настаса пристави Десятиньного ко именью, бе бо ся ему вверил лестью, и людий множество веде с собой, и городы Червеньскыя зая собе, и приде в свою землю».19

В этом сообщении летописи обычно видели позднейшую вставку, вписанную летописцем по аналогии с позднейшими событиями того же XI в., когда при Изяславе Ярославиче «ляхов» избивали «отай». При этом считалось, что никакого восстания против «ляхов» не было, так как Болеслав пробыл в Киеве недолго и спокойно ушел, забрав с собой родню Ярослава, его бояр, «людий множьство» и огромное количество ценностей. Такой вывод можно сделать из сообщения Титмара Мерзебургского.

Но приведенное место из «Повести временных лет» заслуживает внимания и не меньшего доверия, чем тенденциозные сообщения Титмара Мерзенбургского и особенно Мартина Галла. Пленение бояр и «людий множьство» подтверждается тем, что Казимир польский возвращает позднее Ярославу 800 русских пленников, которые прожили в Польше 25 лет. Болеслав захватил у Руси Червенские города, и не только их, но и Берестье, отбитые затем Ярославом у Польши. Так что и это сообщение летописи подтверждается. Действительно, Болеслав пробыл в Киеве недолго, не больше месяца, но нет ничего невозможного в том, что распущенных «по городам», т. е. расквартированных «на покорм» «ляхов», венгров и немцев Болеслава, во время его пребывания в Киеве или уже после ухода, когда часть своего войска он оставил на Руси в подмогу зятю, киевляне перебили. Позднее это избиение «ляхов» летописное сказание связало с именем Святополка, стараясь обвинить его в коварстве даже по отношению к союзнику, и это уже несомненно ошибочно, так как вряд ли Святополк решился бы на такой поступок в отношении войск своего тестя, от которого он целиком зависел.

Быть может, открытое недовольство жителей Киевской земли и убийства ими «ляхов» и вынудили Болеслава убраться поскорее восвояси. «Червенские грады» и Берестье остались за ним. На Киевском столе сидел его ставленник. Но успехи союзников были призрачны. Уже того же зимой, зимой 1018—1019 гг., Ярослав со своими северными «воями» подошел к Киеву, и неожиданное появление его у стен города заставило Святополка спасаться бегством к печенегам. Ярослав вступил в Киев. Весной 1019 г. Святополк возвращается с печенегами, и на берегах Альты грянула кровопролитная битва. В этой битве, начавшейся на заре, в «пяток», и продолжавшейся целый день, «одоле Ярослав, а Святополк бежа».

Далее летопись рассказывает, как больной и расслабленный, терзаемый манией преследования Святополк бежал, как «пробежа в Лядьскую землю, гоним божьим гневом, прибежа в пустыню межю Лях и Чехы, испроверже зле живот свой в том месте». «Есть же могила его в пустыни и до сего дня, исходить же от нея смрад зол».20

Иначе говорят о кончине Бурислейфа-Святополка Эймундова сага и сага об Ингваре-путешественнике. В первой речь идет об убийстве Бурислейфа Эймундом и его варягами, а во второй — о пленении и ослеплении его.

Сага подкупает правдивостью своего рассказа. Перед нами выступают типичные наемные убийцы, договаривающиеся с князем, который, не давая прямого согласия на убийство, в то же самое время развязывает руки убийцам. Летописный же рассказ полон назидательств, нравоучений и фантастических подробностей: душевные переживания Святополка, какая-то мифическая пустыня между Чехией и Польшей.

Мы не можем согласиться с тем, что в летописи о кончине Святополка приводятся только досужие измышления монаха, а сага говорит только правду, но нельзя думать, что летописным рассказом исчерпывается вопрос о смерти Святополка.

Святополк не был «первым западником», принесшим «лучь света» с Запада на русский Восток, но не был и злодеем из мелодрамы, обстоятельства кончины которого должны носить обязательно какой-то необычный характер.

В памяти народной Святополк, убийца братьев, «наводивший» на Русь «ворогов» — поляков, немцев, венгров, печенегов, получил прозвище «Окаянного», а его противник, Ярослав, заслужил прозвище «Мудрого».

Так оценила древняя русская книжная традиция деятельность этих двух политических руководителей Руси. Кончилась борьба. «Ярослав же седе Кыеве, утер пота с дружиною своею, показав победу и труд велик».

Большая часть земель Руси находилась под его властью. Только в далекой Тмутаракани сидел Мстислав да в Полоцке правил «Рогволожий внук» (правнук) Брячислав.

В руках Ярослава оказались Киев, Чернигов, Переяславль, Ростов, Муром, Смоленск, Новгород.

События четырех лет, 1015—1019 гг., привели к значительному росту политического значения Новгорода.

Следом победы новгородских «нарочитых мужей» и «воев» является прежде всего «Русская Правда» Ярослава.

Состав, содержание и нормы «Русской Правды» Ярослава будут совершенно непонятны, если мы не учтем условия, в которых она была дана. Содержание «Русской Правды» обусловлено ее происхождением.

В самом деле, если мы обратимся к так называемой первой статье «Русской Правды» Ярослава, то наше внимание остановит на себе не только появление наряду с кровной местью виры, т. е. денежного штрафа («аще не будет кто мьстя, то 40 гривен за голову»), что свидетельствует о росте государственности, о том, что борьба с преступлением является не частным делом пострадавших, но государственным делом, обязанностью княжеской власти, которая приобретает характер правительственной власти, но также и перечисление в ней ряда социальных категорий, приравниваемых друг к другу.

Первая часть первой статьи, где речь идет о кровной мести и о замене ее, по желанию, сорокагривенной вирой, по-видимому, очень раннего происхождения, и применение ее на Руси, конечно, восходит ко временам, гораздо более ранним, чем княжение Ярослава. Она, в свою очередь, может быть разделена на две части: одну более архаическую, в которой речь идет о кровной мести, а вторую — о вире, которая несомненно появилась до Ярослава и следы введения которой мы усматриваем в совете греческого духовенства Владимиру о борьбе с разбоями, о чем речь была раньше.

Далее идет вторая часть первой статьи, которая опять-таки делится на две части. В ней говорится о сорокагривенной вире за убийство русина, гридина, купчины, ябетника, мечника и изгоя и словенина.

Прежде всего, зачем понадобилось уточнять: «аще будет Роусин, любо гридин...» и т. д., «то 40 гривен положите за нь», когда перед этим говорилось о том, что за убийство вообще полагается сорокагривенная вира?

Очевидно, потому, что Ярослав хотел этим подчеркнуть равнозначимость, а следовательно, равное положение в обществе всех лиц, переименованных во второй части первой статьи его «Русской Правды».

В этой части первой статьи обращает на себя внимание наличие двух рядов, разделенных словом «аще».

Первый ряд — русин, гридин, купчина, ябетник, мечник и второй ряд, идущий после слова «аще», — изгой и Словенин.

Кто же упоминается в первом ряду и кто во втором? В первом несомненно перед нами выступают княжие «мужи» (гридин, мечник, ябетник) и купцы. К таким же княжим мужам следует причислить несомненно русина, так как в данном контексте речь идет не о русине в смысле «русский», т. е. не об этническом элементе, не об этническом понятии, а о социальной категории. Русин «Русской Правды» Ярослава — это боярин, дружинник, воин из Киева, из Среднего Приднепровья, т. е. Руси в том узком смысле слова, в котором, как мы уже видели, выступает Среднее Приднепровье, земли Киевская, Черниговская и Переяславльская. Это — пришлый для Новгорода элемент, княжие «мужи» из далекого Приднепровья, люди, которые в Новгороде пользовались особыми преимуществами и оттирали на второй план «вои славны тысящу». Они были опорой князя в Новгороде и на Руси в целом играли главную роль. Теперь все они, все эти русины, мечники, ябетники, гридьба, окружающие князя, были приравнены по вире ко второй группе населения, вернее, она была приравнена к ним.

Вторая группа населения, упоминаемая во втором ряду, состоит из местного, новгородского люда.

И в словенине «Русской Правды» Ярослава мы усматриваем также не этническую группировку, а «нарочитых мужей» Славенской тысячи, «воев» новгородских сотен, т. е. всю ту местную военно-административную тысячную организацию Новгорода, которая и обеспечила победу Ярослава над врагами.

Словении был приравнен к русину, т. е. новгородец получил те же права, что и киевлянин. При этом несомненно имелись в виду не широкие народные массы, не жители Приднепровья или Приильменья вообще, а верхушка, «нарочитые мужи».

Не случайно, как это мы увидим ниже, в других источниках, византийских и восточных, «русы» означают именно городскую военно-дружинную, купеческую правящую и господствующую городскую верхушку.

Народные массы выступают в той же первой статье «Русской Правды» под другим названием. Это — изгои.

Почему вдруг изгои оказались в одном ряду с княжими «мужами» и «нарочитыми мужами» из Славенской тысячи? Потому, что процесс распада общин породил огромное количество изгоев, ушедших из своих весей в Новгород на поиски средств существования. В бурные, богатые событиями первые годы княжения Ярослава последний нуждался в «воях» для борьбы со Святополком и Болеславом, и когда на деньги, собранные Константином Добрыничем, да и ранее и позднее, нанимались отряды варягов, одновременно шел набор воинов в самом Новгороде и его землях. Естественно, что в ряды ратей Ярослава вступало много изгоев, таким образом приобретавших возможность избегнуть кабалы и даже, быть может, обеспечить себе известное экономическое благополучие. Когда же в благодарность за помощь, а скорее всего, понуждаемый к этому могущественным Новгородом, Ярослав дал свою «Русскую Правду», которая в своем составе не могла не отразить политических событий дня своего рождения, в ее первой, ведущей статье нашла отражение победа новгородцев, выразившаяся в приравнивании новгородцев, «нарочитых мужей» Славенской тысячи и рядовых «воев», в числе которых было немало изгоев, к княжим «мужам». Так был положен конец буйству и насилиям княжих дружинников варяжского и русского (и в широком, и в узком, среднеднепровском, смысле слова) происхождения. Отныне княжеская власть брала на себя заботу о защите «новгородьстих людий» и становилась властью не только дружинной, но «земской», правительством в полном значении этого слова.

Таков был первый для Новгорода результат его энергичной поддержки Ярослава, его активного участия в грозных событиях 1015—1019 гг., результат, далеким следствием которого было установление вольностей Господина Великого Новгорода. Есть и другие сведения о предоставлении Ярославом Новгороду некоторых льгот. Так, летопись рассказывает о том, как, оделив новгородцев: старостам по 10 гривен, смердам по гривне, «а новгородцам по 10 гривен всем, и отпустив а вся домов», Ярослав, «дав правду им и оустав списав, глаголюще: "по сеи грамоте ходете, якоже списах вам, тако дрьжите"».21 Эта грамота Ярослава до нас не дошла, и позднейшие летописцы, не желая подчеркивать древность новгородских «вольностей» и просто даже упоминать о них, заменили ее «Русской Правдой».22

Правда, вскоре Ярослав расправился со своим родственником и руководителем энергичной политики Новгорода Константином Добрыничем. В 1020 г. «разгневася на нь Ярослав и поточи и Ростовоу, на 3 лето пове-ле оубити и в Моуроме на Оце реце».23 Но отказаться от своих уступок Новгороду Ярослав не мог, а может быть, и не хотел. В 1036 г. «Ярослав посади сына своего в Новегороде Володимера, и епископа постави Жирятоу (Луку Жидяту. — В.М.); и людям написав грамотоу, рекъ: "по сеи грамоте даите дань"».24

Вот эти две грамоты и составляли основу основ новгородских вольностей, на которые впоследствии опирались новгородцы, заставляя князей целовать им крест «на всех грамотах Ярославлих». Одновременно Ярослав уменьшил обложение данью. В 1014 г. он вовсе отказался платить дань Киеву, затем в 1036 г. она, по-видимому, была восстановлена, но в уменьшенном размере.

Во времена Владимира Новгород платил князю 3000 гривен, а при Ярославе, после 1036 г., она составляла 300 гривен. «Повесть временных лет» сообщает, что Олег установил с Новгорода, «мира деля», ежегодную дань в 300 гривен, «еже до смерти Ярослава дающе...».25

К законодательной деятельности Ярослава мы еще вернемся, но сейчас для нас важно отметить, что начало ее было положено взаимоотношениями его с Новгородом, который добился, оказывая князю всяческую поддержку, больших уступок с его стороны.

Несмотря на победу над врагами, Ярослав не мог чувствовать себя в полной безопасности. На северо-западе княжил полоцкий князь Брячислав, в Тмутаракани сидел Мстислав, западно-русские земли были захвачены Болеславом.

Борьба Ярослава с полоцким князем началась, по-видимому, с присоединения Ярославом каких-то земель Брячислава. Неясное упоминание об этом сохранила Эймундова сага, герои которой, поссорившись со скупым и неблагодарным Ярислейфом, перешли на службу к Вартилафу-Брячиславу. Это было на четвертый год их пребывания в Гардарики и службы русскому конунгу, т. е. в 1020 г. Она сообщает о том, как к Вартилафу прибыли послы «от конунга Ярислейфа требовать весей и городов, лежащих поблизости его владения».26

По-видимому, некоторые «веси и города», принадлежавшие полоцкому князю, были уже заняты дружинами Ярослава. В ответ на это в 1021 г. Брячислав, подстрекаемый варягами, воспользовавшись отсутствием Ярослава, со своими полочанами и варягами, о чем говорят и сага, и Длугош, захватывает Новгород «и поим Новгородце и именье их». По Эймундовой саге, захвачена была в плен и жена Ярослава Ингигерд. С пленными и захваченным «именьем» Брячислав повернул обратно в Полоцк, но на седьмой день у реки Судомира (Судома) он был настигнут Ярославом и разбит. «И победи Ярослав Брячислава». При этом Воскресенская и Софийская летописи добавляют: «и полон от него отъя, елико бяша Новгородские волости».

Тем не менее победитель посчитал необходимым вступить в переговоры с побежденным. Ярослав «да емоу два града, Въсвячь и Видбеск» (быть может, как раз те, которые он захватил у полоцкого князя ранее, и недаром, по Эймундовой саге, во время переговоров Вартилаф так опасался уменьшения своих владений и успокоился только тогда, когда увидел, что этого не произойдет), заставив его заключить союз с собой: «боуди же с мною един». Не объясняется ли такая уступчивость Ярослава тем, что, как говорит сага, в плену у Брячислава была Ингигерд?

Во всяком случае договор с Ярославом выполнялся полоцким князем весьма строго и «воеваша Брячислав с Ярославом вся дни живота своего».27

Северо-запад Руси, таким образом, оказался в орбите влияния Ярослава. Оставался юго-восток — далекая Тмутаракань. Но там княжил и действовал Мстислав — несравненно более крупная фигура на арене политической борьбы, чем Брячислав.

Падение Хазарского каганата упрочило положение русских в Приазовье, Причерноморье и на Северном Кавказе. Русская дружина в Тмутаракани, впитывавшая в свой состав местные феодальные элементы и родоплеменную знать различных племен и народностей Северного Кавказа, становится господствующей силой.

Первым летописным русским князем Тмутаракани был Мстислав. Летопись говорит о нем как о сыне Владимира, получившем Тмутаракань во владение от отца в 988 г.

Как было уже сказано выше, мы не имеем достаточных оснований, идя вслед за А.А. Шахматовым, считать сомнительным принадлежность Мстислава к роду Владимира.28 Но на юго-востоке в это время выступает одно лицо, которое неизвестно нашим летописям. Речь идет об упоминаемом Георгием Кедрином Сфенге. У Кедрина мы читаем рассказ о походе, предпринятом византийским императором Василием II. Последний «послал в Хазарию флот под начальством воеводы Монга, сына Андроника, который при помощи Сфенга, брата Владимира, того самого, супругой которого была сестра сего императора, покорил эту страну, пленив в первом сражении хазарского царя Георгия Цуло».29 Это место из Кедрина вызвало самые разноречивые толкования и поставило в тупик исследователей. Действительно, и сейчас разрешить вопрос о том, кто такой был Сфенг, трудно, и не менее, нежели раньше, но некоторые возможные пути разрешения вопроса мы все же попытаемся наметить.

Прежде всего — откуда исходит нападение на Хазарию, уже в достаточной мере разгромленную походами Святослава? Речь идет, следовательно, не о разрушении сильного государства, а об окончательной ликвидации того, что еще оставалось от Хазарии. Таким образом, заинтересованными в походе могли оказаться, во-первых, Византия, которую торговые связи и стремление к укреплению своих причерноморских форпостов толкали к разрушению отдельных хазарских центров, могущих причинять неприятности «стране Корсунской», а во-вторых — Тмутаракань, для которой остатки хазарского могущества представляли едва ли не большую опасность, чем для Византии.

Отсюда совместные военные действия какого-то русского воеводы Сфенга и византийского воеводы Монга.

Вряд ли в Сфенге можно усматривать начальника русской дружины, отправившейся из далекого Киева. Едва ли Киев послал войско в далекий поход добивать остатки Хазарии. Скорее всего, это был воевода Приазовско-Причерноморской Руси, так как на развалинах хазарского владычества вырастает русская Тмутаракань, и вполне понятно, почему именно русская Тмутараканская дружина стремится к разгрому остатков Хазарии. Она является наследником Хазарии на берегах Азовского и Черного морей, на Нижнем Дону и на Кубани, в степях Северного Кавказа и в предгорьях Кавказа, завоевавшим с оружием в руках это свое право. Поэтому поход Сфенга следует рассматривать как поход Тмутараканской дружины. Мы заранее отбрасываем возможную попытку приписать этот поход шеститысячному отряду русских, посланных в Византию Владимиром, так как действовал он, как это мы уже видели, в других краях, и к тому же у Кедрина речь идет не о составной части византийского войска, а о самостоятельной союзной вооруженной силе, чего не могло бы быть, если отстаивать подобную точку зрения.

Кедрин до известной степени освещает самый темный период княжения Мстислава — с 988 по 1022 г. Поход Сфенга следует приурочить именно к Мстиславу.

Трудно сказать, выступает ли под именем Сфенга сам Мстислав (и византийский источник, исковеркав имя, называет его к тому же братом Владимира) или же это был какой-либо дружинник Мстислава, случайно попавший, услугами Кедрина, в состав княжеской семьи. Как-то невольно напрашивается аналогия между Сфенгом, русским воеводой, по Кедрину, и Сфенкелем, русским воеводой Святослава, по Льву Диакону. Очевидно, имена с корнем «сфен» (Сфенг, Сфенгель) или «свен» (Свенельд), как «Свят», или «Свет» (Святослав, Святополк и т. п.), были распространены среди славянских и норманских элементов русской дружины очень широко. Во всяком случае инициатором похода 1016 г. на Георгия Цуло был не Киев, а Тмутаракань, не Ярослав, занятый в те времена совсем другими делами, а Мстислав. В период борьбы за Киев Мстислав не принимает в ней никакого участия. Его окружение — тмутараканские русские, ясы, касоги, хазары, обезы.

Летопись как-то особенно колоритно рисует его фигуру, выделяя его среди других князей. Мстиславу уделено очень большое внимание в летописном своде Никона 1073 г. В основу характеристики Мстислава Никон положил песни о Мстиславе, с которыми он ознакомился в Тмутаракани.30

Летопись ничего не говорит о княжении Мстислава в Тмутаракани до 1022 г. Под этим годом «Повесть временных лет» упоминает о походе Мстислава на касогов и знаменитом единоборстве его с касожским князем Редедей, закончившемся победой Мстислава. Победитель берет «именье», жену и детей Редеди, покоряет касогов и накладывает на них дань, а в ознаменование своей победы закладывает в Тмутаракани церковь Богородицы.31

Этот рассказ подтверждается и другими источниками. В «Слове о полку Игореве» Баян поет песнь «храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълки касожьскими». Черкесские предания также сохранили воспоминание о борьбе с тмутараканским князем. В 1843 г. черкес (а летописные касоги и есть черкесы, адыге, которые и теперь называют себя «касох»-ами) Шора Бекмурзин Ногмов собрал эти предания. В них говорится о том, как «князь Идар, собрав кахов и хагеанов и воинов других адыхейских племен, пошел на Тамтаракай». Среди воинов Идара был великан Ридаде (Редядя). Далее летописный рассказ и предание почти полностью совпадают: князь тамтаракайский борется с Ридадей в продолжение нескольких часов и наконец поражает его ножом. Адыхейцы — касоги — отступают. Через несколько лет они мстят Тамтаракаю. Собрав рать и пригласив на помощь осов — ясов, они завоевывают Тамтаракайское княжество.

Есть ряд вариантов этого рассказа и песен с припевом: «О, Ридаде Махо!».32

Захват Тмутаракани касогами и ясами, очевидно, был обусловлен уходом Мстислава с его дружиной в Приднепровье, что падает на 1023 г. Возвращение Тмутаракани в состав русских земель следует связать с сообщением Никоновской летописи под 1029 г. о том, что «Ярослав ходи на ясы и взят их».33 Этот поход был предпринят тогда, когда Ярослав и Мстислав уже находились в мире и союзе и предпринимали совместные походы. Таким совместным походом и была война с ясами (и касогами) за Тмутаракань. Только имя Мстислава выпало из Никоновской летописи, которая, кстати сказать, только одна сообщает о событиях 1029 г., тогда как все другие, да и она сама, говорят, что в этом году «мирно бысть». «Мирно бысть», по-видимому, потому, что никаких других событий, кроме похода дружины куда-то далеко, не периферию Руси, не было.

В 1023 г. Мстислав «с Козары и с Касогы» двинулся к Киеву. С большим опозданием Мстислав вступил в борьбу за «отень стол», за Киев.

В 1024 г. дружина Мстислава стояла уже под Киевом. Ярослав в это время «сущю Новегороде». Как шел Мстислав к Киеву? Летопись не сообщает ничего о пути тмутараканского князя.

Путей из Тмутаракани в Киев было три: один, по-видимому самый обычный, — морем, вдоль берегов Крыма, по Днепру; второй — менее бойкий, Доном, Сеймом и Десной; третий — сухопутный, степями, как ходил Святослав, а позднее купцы, направляющиеся на Восток по Залозному пути.

Не думаю, что дружина из хазар и касогов предпочла морской и речной пути. Это противоречило их воинским традициям и привычкам. Скорее всего, Мстислав шел степями, и это был обычный для степняков путь, протекавший в привычной для них обстановке.

Со своей кавказской дружиной Мстислав подошел сперва к Киеву, но «не прияша его Кыяне». Тогда он пошел на Чернигов и здесь «седе на столе».

Так положено было начало чернигово-тмутараканским политическим связям, обусловленным древними традициями Днепровского Левобережья, связанного с Подоньем и Кавказом, и торговыми сношениями, установившимися между ними с незапамятных времен.

Весть о появлении Мстислава дошла до Ярослава, но одно событие чрезвычайной важности заставило его отказаться от немедленного выступления на юг для борьбы с Мстиславом.

В Суздале вспыхнуло первое, известное нам в летописи восстание смердов, протекавшее под руководством волхвов. В 1024 г. «...въсташа волъсви в Суждали, избиваху старую чадь по дьяволю наущенью и бесованью, глаголюще, яко си держать гобино. Бе мятежь велик и голод по всей той стране; идоша по Волзе вси людье в Болгары, и привезоша жито, и тако ожиша. Слышав же Ярослав волхвы, приде Суздалю, изъимав волхвы, расточи, а другая показни».34

Новгородская IV летопись добавляет кое-что к рассказу «Повести временных лет». Она сообщает, что избивали «старую чадь бабы», которые «дрьжать гобино и жито, и голод поущають. И бе мятежь велик и глад по всей стране той, яко мужю своя жена даяти, да ю кормят себе, челядином».35 Такие же восстания в Суздальской земле и на Белоозере имели место и позднее, в 1071 и 1088 (1091) гг.

Исходя из анализа всех сообщений летописи и привлекая этнографический материал, мы приходим к следующим выводам. «Старая чадь» была местной феодализирующейся верхушкой, устанавливающей свое господство на осколках распадающегося первобытно-общинного строя. Племенная ее принадлежность здесь, в Суздальской земле, не установлена, но, судя по археологическим материалам и этнографическим данным, большинство ее принадлежало к русифицирующимся остаткам древнего восточнофинского населения края. Остальная часть была кривичскими и вятичскими переселенцами. Среди потомков исконного населения этого края, мери, еще долгое время бытовали некоторые обычаи, отличные от русских и сближающие их с соседней и родственной мордвой. Эта «старая чадь» была опорой князя на далеком северо-востоке Руси, в полуфинской-полурусской земле. Она помогала княжим даньщикам собирать дань, вирникам — собирать виры, везла «повоз», доставляла собранное к специальным княжим «местам», хозяйничала по поручению князя в погостах, была опорой княжих «мужей» во всем. Потому-то в представлении рядовых общинников, «сельского людья», она была проводником всякого рода гнета, ложившегося на него, и исполнителем велений князя и его администрации.

В то же самое время «старая чадь», пользуясь своим богатством, опираясь на своих слуг, обогащаясь в результате эксплуатации челяди, закабаляла своих сообщинников и сородичей, устанавливая полупатриархальные-полуфеодальные формы зависимости и, держа в своих руках всякое «гобино», «обилье» и «жито», становилась вершителем судеб своих менее обеспеченных соседей. И всякий «глад» она использовала для того, чтобы ссудами и кабальными сделками подчинить себе окрестное население.

Вот почему ее обвиняли в том, что она «держит гобино и жито» и «глад поущаеть». Это и было причиной восстания и истребления «старой чади».

Новгородская летопись не случайно говорит, что избитой «старой чадью» были прежде всего «бабы». «Бабы» эти были не кто иные, как «большухи гобиньных домов», хозяйки богатых семей, домов, в руках которых и сосредоточивались запасы продуктов, находившиеся в их распоряжении. Память об этом сохранил древний обычай, бытовавший у мордвы еще в первой половине XIX в., когда перед деревенскими праздниками по домам ходили особые уполномоченные, а хозяйки, приготовив в мешке те продукты, которые они вносили в фонд деревенского пиршества, становились спиною к дверям и поджидали уполномоченных. Те входили в дом, разрезали мешок, вынимали приготовленные продукты и наносили в спину или плечи хозяйке легкие уколы ножом.

На этот раз, в 1024 г., дело шло, очевидно, уже не о ритуальных уколах, а об убийстве тех, в чьих руках были запасы, припрятанные во время голода и используемые с целью закабаления, об убийствах «большух гобиньных домов» «старой чади».

Так вспыхнуло первое на Руси восстание смердов, «старой чади», направленное против проводников и агентов княжеской власти на северо-востоке Руси, против феодального подчинения и закабаления. Итак, причиной восстания были распространение даннических отношений, усипение зависимости от князя, рост повинностей населения в его пользу и закабаление со стороны «старой чади», поводом его послужил голод. Но чем же объяснить то, что эти восстания выступают перед нами как движение волхвов? Длительное господство язычества, упорно боровшегося, особенно здесь, на северо-востоке, с распространяемым силой меча христианством, распространение волхованья, столь характерного главным образом для финских племен Руси, и, наконец, особенности самой структуры общинной организации были причиной того, что эти первые восстания зависимого или полузависимого сельского люда против феодалов облекаются в оболочку восстаний волхвов. Волхв — представитель старой, привычной языческой религии, религии общинных времен. Он сам вышел из общины, он близок «сельскому людью». В представлении последнего волхв ассоциируется со свободным состоянием, с отсутствием княжеских даньщиков, вирников и прочих княжеских «мужей». Когда был волхв, не было ни даней, ни повоза, ни вир, земля была у общинников, их собственностью были угодья, поля, нивы, ухожаи и леса. Справляли старые праздники, придерживались стародедовских обычаев, молились старым языческим богам.

Теперь не только в княжеских горницах и гридницах, но и по всей Руси волхва вытеснял священник. Дани и поборы, виры и повоз, появление на общинных землях новых хозяев — бояр и церквей, экспроприация общинных угодий и земель, закабаление со стороны местной «старой чади», введение христианства вместо язычества и появление на месте капищ и священных рощ церквей, а вместо волхвов — священников — все это, по вполне понятным обстоятельствам, в представлении «людья» далеких северо-восточных «весей» сливалось воедино в нечто, несущее конец их привычному общинному быту. Замахнуться против «старой чади» означало выступить против князя, восстать во главе с волхвом означало начать борьбу с церковью, со священником, т. е. в конечном счете — с тем же князем. Поэтому во главе движений смердов становятся волхвы, служители старых языческих богов, строгие блюстители стародедовских обычаев, руководители языческих празднеств, справляемых из поколения в поколение, хранители чудесных таинств и сверхъестественных знаний, кудесники и ведуны, вещие люди, знающие путь к сердцу божеств, умеющие их умилостивить, испрошающие у них блага для «дажьбожьих внуков», люди авторитетные, известные, влиятельные, уважаемые.

Движения смердов, руководимые волхвами, очень сложны. Различны цели восстающих смердов и волхвов. «Сельские людьи» борются с феодализацией, неотвратимо надвигающейся на них. Для них восстание против «старой чади» и князя с его «мужами» есть не что иное, как борьба с укрепляющимся феодализмом. Для волхвов — это борьба за реставрацию старого быта, за сохранение язычества, а с ним вместе и того положения, которое они занимали в обществе, положения, безнадежно ими утраченного, борьба с конкурентом и соперником, занимающим их место, со священником. Волхв — осколок отживающего мира, сторонник отмирающих, старых порядков. Он зовет назад, его цели реакционны. Смерды еще прислушиваются к голосу волхва. Авторитет волхва еще высок. Как и позднее, религиозные мотивы играют большую роль в борьбе сельского люда с феодалами. Когда волхв призывает смерда выступить против христианства, борьба с христианской церковью перерастает в выступление против князя, бояр, и наоборот. Тесный союз господствующего класса с церковью создает подобную специфику первых антифеодальных движений. Феодализация и христианизация совпадали по времени.

Феодалы обрушивались на общинника, разоряли его, превращали всю общину в целом в подвластную феодалу организацию зависимого сельского населения или, обирая смерда и громя разлагающуюся уже естественным путем общину, превращали его в кабального человека.

Одновременно христианство, проникающее вместе с княжими «мужами» повсеместно, разбивало старых общинных богов, уничтожало культовые места, места молений, сборов и сходов, громило общинный культ, кончало с зарождавшимся, и чем дальше на север, тем все более сильным и влиятельным, жречеством, разбивало идеологию первобытно-общинного строя. Борьба за нее, борьба с христианством, и стала формой восстания смердов. Не будучи в состоянии противостоять феодалу в открытой борьбе, смерд стремился оказать ему отпор, организуясь вокруг старых общинных начал, быта, обычаев, устоев, верований, богов.36 И эта борьба «сельского людья» Руси носила совершенно иной характер, отличный от стремлений волхвов. Конечные цели волхвов и смердов разошлись. Волхвы были выброшены за борт истории, и жалкими их эпигонами впоследствии выступают ведуны, знахари, ведьмы. Они смотрели назад, в прошлое, и ушли в прошлое. Народ, «сельские людьи», не могли уйти в прошлое. Его восстания не могли привести к ликвидации зарождающегося и крепнущего феодализма, но эта борьба вынудила христианскую церковь на Руси пойти по пути религиозного синкретизма, русифицировать греческую веру, провести русификацию церкви, а это имело огромное значение в развитии русской культуры, так как церковь, религия и культура на Руси стали орудием укрепления русской народности. В то же время разгром волхвов подорвал и авторитет язычества, заставил «людье» Русской земли быстрее обратиться к христианству.

Учитывая все сказанное, мы не удивимся тому, что Ярослав прежде всего отправился в Суздаль, «изъимав», «расточи» и «показни» волхвов, подавил восстание, а затем принялся готовиться к борьбе с Мстиславом.

С этой целью он опять «посла за море по Варягы». На призыв Ярослава в Новгород явился отряд варяжских наемников во главе с Якуном (Гаконом). В том же 1024 г. Ярослав двинулся на Мстислава. Последний, в свою очередь, выступил ему навстречу. Грянула битва у Лиственя. Характер летописного рассказа о Лиственской битве таков, что заставляет предполагать, что он написан как пересказ песен о Мстиславе, составленных по свежим впечатлениям рассказов очевидцев. С вечера Мстислав поставил дружину северян в центре, против варягов Якуна, а своих дружинников-тмутараканцев — касогов и хазар — распределил по флангам. Ночью разыгралась сильная гроза. Воспользовавшись ею, Мстислав ударил по рати Ярослава, и первыми столкнулись северяне и варяги. Когда варяги Якуна начали уже изнемогать под ударами северян, по ним ударила тмутараканская дружина Мстислава. «И бысть сеча сильна, яко посветяше молонья, блещашаться оружье, и бе гроза велика и сеча сильна и страшна». Ярослав с Якуном бежали. В бегстве Якун даже потерял свою золотую «луду». Наутро, обходя поле битвы, Мстислав наталкивается на трупы убитых варягов и северян, вынесших всю тяжесть битвы. Летопись вкладывает в его уста чрезвычайно интересное замечание, характеризующее его отношение к жителям той земли, князем которой он теперь стал: «Кто сему не рад? Се лежит северянин, а се варяг, а дружина своя цела».37 В этих словах весь Мстислав, князь-воин, дружинник, тмутараканец, которому, его русско-хазаро-касожская дружина дороже, чем рать его Северской земли.

Напуганный Лиственской битвой, Ярослав отсиживался в Новгороде, а в Киеве «беяху... мужи Ярославли».

В 1026 г. Ярослав «совокупи воя многы» и явился в Киев. У Городца оба князя сошлись «и разделиста по Днепрь Русьскую землю: Ярослав прия сю сторону, а Мьстислав ону; и начаста жити мирно и в братолюбьстве, и уста усобица и мятежь, и бысть тишина велика в земли».38 Вместе с Ярославом Мстислав ходил походом в Польшу в 1031 г.

Остатком касогов Мстислава, по-видимому, является население Касожской волости (ныне село Коробкино) у г. Рыльска, где еще в XVII в. упоминается о «Словенской пустыне, в Касожской волости, на Словенском городище, на Семи да на Словенском озере».39 Мстислав построил два храма: церковь Богородицы в Тмутаракани, которая стояла еще во времена летописца, и собор святого Спаса в Чернигове. При жизни Мстислава он был построен такой высоты, что всадник, встав на коня, мог достать рукой до вершины строящейся стены. Фундамент собора сделан из тех же кирпичей, что и сооружение, обнаруженное в «Черной Могиле» в Чернигове (X в.), что говорит о местных строителях, воздвигавших Черниговский собор.

В 1033 г. умер единственный сын Мстислава Евстафий, а в 1036 г. скончался, разболевшись во время «ловов» (охоты), и сам Мстислав. Летопись сохранила нам описание наружности Мстислава: «Бе же Мьстислав дебел теломь, чермен лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяще дружину по велику, именья не щадяще, ни питья, ни еденья браняше».

После смерти его Ярослав стал «самовластець Русьстей земли».40

Кедрин сообщает, что, когда в 6544 г. умерли Мстислав (Νοσισυλάβοσ) и Станислав (Ζινισυλάβοσ), выбран был на княжение их родственник — Ярослав (Ιεροσυλάβοσ).41 В том же году «всади Ярослав Сулислава, брата своего, Плескове, оклеветан бе к нему».42

Так снова объединилась русская земля под властью Ярослава. Оставался один Полоцк, но его можно было не принимать во внимание. Теперь нужно было приниматься за укрепление древнерусской государственности. Ярослав продолжает начатое Владимиром дело создания государственности Киевской державы. Он укрепляет свою власть в Новгороде, дав новгородцам «грамоты», но, изгнав в 1019 г. влиятельного и опасного для него Константина Добрынина, главу «нарочитых мужей» новгородских, которые несомненно стремись к еще большей независимости, лишить их такого энергичного вожака, как Константин Добрынин, было в интересах Ярослава. В Новгороде был посажен Владимир Ярославич (ранее там сидел некоторое время малолетний Илья), ставший наместником отца в 1036 г. Изяслав получил Турово-Пинскую землю, а когда умер его старший брат Владимир, он получил и «волость» брата. Святослав, четвертый сын Ярослава, правил на Волыни. Только пятый, Всеволод, оставался с отцом. Эти сведения сообщают нам Ипатьевская, Софийская и Воскресенская летописи и запись дьякона Григория на «Остромировом Евангелии».

Таким образом, мы видим, что при Ярославе сохранялась старая система, установленная Святославом и Владимиром, при которой управление русскими городами и землями осуществлялось великим князем через своих наместников-сыновей.

Говоря о законодательной деятельности Ярослава, мы уже указывали на «Русскую Правду». Она несомненно является законодательным памятником, характеризующим жизнь и деятельность, быт и нравы дружинников — «русин», тех самых «росов» византийских и «русов» восточных писателей, которые выступают перед нами как городская дружинная, купеческая, рабовладельческая и работорговческая правящая верхушка. «Русская Правда» Ярослава оставляет деревню в тени. И вполне понятно — почему: она дана по определенному поводу, в связи с борьбой Ярослава со Святополком и Болеславом, и касается, по сути дела, взаимоотношений между княжими и новгородскими «мужами», между Приднепровской Русью, «русинами», и Новгородом, «словенами». В ней мы находим следы «закона русского» договоров Руси с Византией, дружинного права, уже устаревшего ко временам Ярослава, так как оно не отражало тех общественных сдвигов, происходивших на Руси, которые были обусловлены ростом феодальных отношений. Поэтому сейчас же после смерти отца Ярославичи собрались для утверждения новой «Русской Правды», которая учитывала новые условия, хотя бы из конкретных фактов и их личного опыта. Она уже не могла забыть деревню, где развивались феодальные отношения, и заговорила о смердах, рядовичах, холопах, о княжой и смердьей собственности, о борьбе с преступлениями против частной собственности на землю, о всем, с ней связанном. Быть может, часть статей «Русской Правды» Ярославичей была составлена еще при Ярославе, так как в Троицком списке говорится, что Ярославичи только «отложиша отбиение за голову, по кунам ся выкупати. А ино все якоже Ярослав судил, такоже и сынове его оуставиша». Ярославу принадлежит «Урок вирнику», «Урок мостнику». Деятельность его отразилась в «Уставе о мостех», в так называемом «Церковном Уставе» Ярослава, часть которого несомненно восходит ко временам Ярослава.

Законодательная деятельность Ярослава говорит о расширении и укреплении княжеской администрации. Княжие посадники, тысяцкие, даньщики, вирники, мечники, ябетники, мостники правили Русской землей, княжие огнищане, ключники, конюхи, старосты, тиуны управляли его домом, дворцом, «градами» и селами, его обширным хозяйством, в поход с князем шла его дружина «отня», «передняя», отроки, гридьба и всякого рода «вои».

Развитие торговли и денежных отношений привело к чеканке собственной русской золотой и серебряной монет. Золотую монету начал чеканить Владимир, серебряную — Ярослав.

Укреплялось христианство. Ярослава русские люди XI—XII вв. считали настоящим ревнителем христианства, при котором это последнее укрепилось в Русской земле. «Якоже бо се некто землю разореть, другый же насееть, ини же пожинають и ядять пищю бескудну, тако и сь (Ярослав. — В.М.); отец бо его Володимер землю взора и умягчи, рекше крещеньемь просветив, сь (Ярослав. — В.М.) же насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаем, ученье приемлющее книжное».43 При нем «нача вера хрестьяньска плодитися и расширяти», он «церкви ставляше по градом и по местом, поставляя попы и дая от именья своего урок... и умножишася прозвутери и людье хрестьяньстии».44

В 1037 г. на Руси учреждается митрополия, и первым русским митрополитом был грек Феопемпт.

Мы отбрасываем при этом мифических митрополитов Леона, Михаила, Иоанна, так как первые два явно забрели на Русь вместе с иноземными сказаниями, а третий был архиепископом Киевским после бегства Анастаса, который не мог уже оставаться в Киеве, где сел Ярослав, после своей дружбы со Святополком и Болеславом. Позднейшим книжником Иоанн был превращен в митрополита, главу русской церкви.45

Так лишь в третьем поколении, при Ярославичах, современником которых был Нестор, укрепляется христианство; только это поколение считало, что оно пожинает урожай с той земли, которую вспахал Владимир, а засеял Ярослав, так оформляется церковная организация.

Меняется и сам характер христианства на Руси. Русь была наводнена греческим духовенством, которое принесло с собой монашеско-аскетическую струю. Появилось монашество. Наряду с церквами возникали монастыри (Георгия и Ирины в честь христианских патронов Ярослава и Ингигерд, позднее Антониев Печерский монастырь), наряду с белым появлялось черное монашествующее духовенство. При Ярославе «черноризьци почаше множитеся, и монастыреве починаху быти». «И бе Ярослав любя церковныя уставы, попы любяше по велику, излиха же черноризце».

Так возникло монашество и церковный «устав», а вместе с ними обрусевшее христианство Владимира, проникнутое религиозным оптимизмом, жизнерадостностью, «мирским» духом, уступало свое место аскетическому христианству греков, чуждому «мира», монашеству и черному духовенству.

Чем объясняется это явление?

Причиной усиления греческого влияния на русскую церковь, которое исказило в источниках отображение русского христианства от времен Владимира и до 1037 г. и результатом которого была, правда, неудачная попытка ввести греческий язык в качестве языка богослужений и книжности, являются обстоятельства внешнего порядка.

Тяжелая борьба со степняками-печенегами, вылившаяся в грозную битву под Киевом на Сетомле в 1036 г., когда Ярослав с трудом справился с врагом, заставила его искать помощи для борьбы с кочевниками у Византии и согласиться на устройство митрополии во главе с греком Феопемптом. А это означало, что Византия стремилась установить таким путем, путем переплетения церковной и политической зависимости, свое влияние на Руси и посадить в Киев своего представителя. Но «игемония» Византии была столь обременительной для Руси, что Ярослав, как это мы увидим ниже, вынужден был разорвать с нею и в 1043 г. даже совершить поход на Константинополь.

Не случайно описавший этот поход Владимира Ярославича Михаил Пселл считает его «восстанием» русских против византийской «игемонии». В Византии действительно создание в Киеве митрополии, находившейся в руках греков, рассматривали как подчинение Руси, а русских считали на этом основании подданными императора.

Так положен был конец византийским стремлениям установить «игемонию» над Русью путем наводнения последней греческим духовенством и установления митрополии во главе с греком.

В 1051 г. Ярослав, «собрав епископы», поставил в Киеве митрополитом русского человека, священника княжеского села Берестово Иллариона. При этом русский князь не посчитался с константинопольским патриархом. Еще до этого Ярослав посадил в Новгороде русского епископа Луку Жидяту. С этого момента Византия уже не могла мечтать о возобновлении «игемонии», и даже тогда, когда на русской митрополичьей кафедре потом оказывались греки, митрополия все же оставалась русским учреждением, действующим в интересах Русской земли. Недаром во времена Ярослава, подчеркивая независимость русской церкви и, следовательно, Руси, Ярослав добивается канонизации первых русских святых Бориса и Глеба и беатизации Владимира. Со временем и Владимир, и Ольга были причислены к лику святых.

Бориса и Глеба признали чешская, армянская и, наконец, византийская церкви. Этим, быть может, и объясняется характеристика, данная русской церкви краковским епископом Матвеем, писавшим в середине XII в. Бернарду Клервосскому, что «он (русский народ) не желает сообразовываться ни с латинской, ни с греческой церковью, но, отделяясь от той и другой, не пребывает ни с одной из них в общении таинств».46 Тем не менее греческий монашеско-аскетический характер христианства сохранялся и усиливался. Гонение на язычество расширялось и усиливалось.

Времена Ярослава характеризуются распространением «книжности». Сам Ярослав «книгам прилежа, и почитая е часто в нощи и в дне». Ярослав «собра писце многы, и прекладаше от Грек на Словеньское писмо, и списаша книги многы». Дочь его Анна была грамотна и, будучи уже французской королевой, писала той кириллицей, которой выучилась в доме отца на берегах Днепра. Сын Всеволод знал пять языков. Внук Владимир Мономах был составителем «Устава» и своего знаменитого «Поучения детям».

В 1030 г. в Новгороде Ярослав устроил школу, куда было набрано 300 детей «старост и поповых», и начал их «учити книгам». При нем, как показал А.А. Шахматов, началось и наше бесценное русское летописание.47 Ярослав заложил каменную Софию Киевскую (1037 г.), освященную в 1039 г., а сын его Владимир — каменную Софию Новгородскую, построенную в 1045—1051 гг. и занявшую место старой деревянной тринадцатиглавой Софии, сгоревшей в 1049 г.

Третья София стояла в Полоцке, а в Чернигове высился Спасский собор.

Ярослав выстроил в Киеве много новых зданий и церквей (церковь Благовещенья у Золотых Ворот, монастыри святых Георгия и Ирины). И «заложи Ярослав город Великый Кыев, у него же града суть Златая врата».48 Еще недавно место, где стояла София, было «поле вне града», а теперь она уже высилась в центре обнесенного укреплениями «града» Ярослава.

Князь создавал город, делался «земской» властью. То же самое было и в Новгороде, где княжеская резиденция из «Городища» была перенесена в Новгород, на Ярославово дворище.

Киев превращался в огромный город большой державы. Здесь можно было встретить «ляхов» и «угров», чехов и немцев, греков и хазар, евреев и армян, англосаксов и шведов, норвежцев и «быстроногих данов». Недаром Титмар Мерзебургский называет его «большим городом», в котором «находится более нежели 400 церквей и 8 рынков», а Адам Бременский именует его «соперником константинопольского скипетра, одним из великолепнейших украшений Греции» (т. е. Руси. — В.М.).49

Рост могущества Руси имел своим непосредственным результатом укрепление ее международного положения. Прежде всего необходимо было вернуть захваченные Болеславом западнорусские земли.

В 1022 г. Ярослав «приде... к Берестию», но чем окончился поход, мы не знаем. Вряд ли он был удачен.

Но скоро обстановка в Польше изменилась. В 1025 г. умер Болеслав Храбрый и началась борьба между его сыновьями. Один из них, Оттон, одно время пребывал на Руси, ища помощи у русского князя «Misiko... fratrem suum Ottonem quoniam regis partibus favebat, in Ruzziam provinciam populit».50 Мешко, правивший в Польше, всю жизнь вынужден был воевать с братьями, сторону которых, очевидно, держал Ярослав. Воспользовавшись этой усобицей, Ярослав продолжал наступление на Польшу и в 1030 г. «Белзы взял» и вернул этот русский город в состав земель Киевского государства.

В 1031 г., воспользовавшись грандиозным восстанием в Польше («люды избиша епископы, и попы, и бояры своя, и бысть в них мятежь»), Ярослав вместе с Мстиславом «собраста вой мног», вторглись в «Лядьскую землю», отбили захваченные Болеславом «грады Червеньскыя», и «повоеваста Лядьскую землю». С огромным количеством пленных Ярослав и Мстислав вернулись обратно. Своих пленников Ярослав посадил в Поросье и «суть до сего дне».51

Это был уже не поход для возвращения захваченных русских земель, а сильнейший удар по самой Польше.

Ярослав продолжает укреплять западные рубежи Русской земли.

В 1038 г. он «иде на Ятвягы», в 1040 г. — на Литву.52

Летопись ничего не сообщает о результатах этих походов, но нет никакого сомнения в том, что они были успешны для Ярослава.

Вскоре при помощи немцев в Польшу вернулся король Казимир. Ему пришлось иметь дело с восстанием в Мазовии, где правил некий Моислав, сплотивший вокруг себя мазовшан, поморян, пруссов и литовцев. Казимир был вынужден прибегнуть к помощи Ярослава. Польский король устанавливает политический союз с русским князем и вступает в брачные связи с киевской княжеской династией. «В си же времена вдасть Ярослав сестру свою за Казимира». Так, сестра Ярослава, Доброгнева (Добронега), она же, по крещению, Мария, стала польской королевой. «И вдасть Казимир за вено людей 8 сот, я же бе полонил Болеслав, победив Ярослава».53 Сестра же Казимира была выдана замуж за сына Ярослава Изяслава.54

Результатом этого союза, очевидно, были походы Ярослава на Мазовию. В 1041 г. он идет на «Мазовъшаны в ладьях», Бугом, а в 1047 г. «победи я (мазовшан. — В.М.) и князя их Моислава уби, и покори я Казимиру».55 Софийская, Никоновская и Воскресенская летописи знают еще один поход — 1043 г. Этими походами Ярослав оказал большую услугу Казимиру и в то же самое время создал на западных рубежах Руси постоянную угрозу со стороны «ляхов».

Но во времена Ярослава Польша зависела от Руси, и западные границы Руси хорошо охранялись. Следом деятельности Ярослава в юго-западных землях Руси является город Ярослав на Сане, оплот «Червенских градов». Одновременно идут укрепление русских рубежей на северо-западе и освоение прибалтийских и северных земель. В 1030 г. Ярослав «иде... на Чюдь, и победи я, и постави град Юрьев», ставший надолго оплотом русского владычества в Прибалтике. В 1032 г. из «Новагорода на Железные врата», т. е. в землю чуди Заволоцкой, на Северную Двину, ходил какой-то Улеб, но поход этот был неудачен. Чрез 10 лет, в 1042 г., Владимир Ярославич ходил «на Ямь», т. е. емь, тавастов, «и победи я».56 В те времена емь-тавасты жили в Западном Приладожье, где их соседями с востока и юго-востока были карелы и русские. Только в конце XI и начале XII в. карелы при поддержке русских оттеснили из Западного Приладожья емь, заселив этот край и частично смешавшись с остатками тавастов.57

Таким образом, поход Владимира Ярославича был, очевидно, предпринят в Западное Приладожье.

Так продолжал Ярослав начатое Владимиром укрепление русских границ на юго-западе, западе и северо-западе и расширял влияние Руси на север Восточной Европы. Много сил было положено на укрепление рубежей Южной Руси, которой постоянно угрожали печенеги. В годы борьбы Ярослава со Святополком они выступали на стороне последнего и не раз, как мы уже видели, нападали на Киев.

Но удары, нанесенные Ярославом, а до этого непрестанная борьба Владимира и, наконец, нажим со стороны торков, за которыми шли, двигаясь на запад, многочисленные и могущественные половцы, в значительной степени ослабили печенегов. Только одна Никоновская летопись сообщает под 1020 г. о нападении печенегов. До 1036 г. кочевники не отваживались нападать на Русь. Этим воспользовался Ярослав для укрепления границ Южной Руси. Именно с этой целью в 1031 г. он сажает плененных им «ляхов» по «Ръси» и «поча ставити городы по Ръси». Укрепление Поросья, заселяемого Ярославом и превращаемого киевским князем в укрепленную линию, состоящую из городов — острожков, рвов, валов, засек и т. п., сыграло большую роль в обороне Руси.

В 1036 г. теснимые торками и половцами печенеги начинают свое продвижение на запад, которое привело их позднее на Дунай, за Дунай, в Венгрию, пока наконец битва в долине Марицы в 1092 г. не положила конец политическому существованию печенежских орд, разгромленных знаменитыми половецкими ханами Боняком и Тугорканом.58 По дороге они всей ордой обложили Киев. Ярослав с варяжской дружиной и новгородским воинством, «Варягы и Словении», выходит из Новгорода и вскоре вступает в Киев.

Бой начался на «поле вне града», где позднее была воздвигнута София, на поле, позднее ставшем центром нового, Ярославова Киева, огромного города. «По среде» стояли варяги, на правом фланге «кыяне», на левом — «Новгородчи». «И бысть сеча зла, и одва одоле к вечеру Ярослав».59

Большое число печенегов утонуло в Сетомле и «в инех реках», а остатки спаслись бегством.

Так кончилась борьба Руси с печенегами. За ними шли слабые и малочисленные торки, а в год смерти Ярослава вместе с торками пришел передовой отряд половцев во главе с Болушем, чтобы своим появлением у Киева как бы возвестить о новой грозной опасности, нависшей над Русской землей.

Переходя к русско-византийским отношениям, мы должны отметить, что, как было уже высказано выше, взаимоотношения Руси и Византии определялись формулой, согласно которой Византия считала себя «игемоном» Руси, а Русь упорно отстаивала свою независимость во внешних сношениях и в организации церкви. Русские воины по-прежнему шли на службу к императору и не прочь были повторить времена Олега и Игоря. Так, Кедрин сообщает, что в 1018 г., после смерти Владимира и Анны, какой-то сородич (свояк) Владимира, Хрюсохейр («Золоторукий», «Золотая Рука», имя, аналогичное Волчьему Хвосту, т. е. имя-прозвище), с 800 воинами прибыл на судах к Константинополю, «желая вступить в наемную службу». Когда император предложил ему сложить оружие и явиться к нему для переговоров невооруженным, Хрюсохейр «не захотел этого и ушел через Пропонтиду». Разбив стратига Пропонтиды под Абидосом, он ушел к Лемносу. Здесь русские были обмануты византийцами и перебиты.60 Это был поход-налет, предпринятый, очевидно, Хрюсохейром на свой страх и риск, но вскоре стремления Византии к «игемонии» заставило самого Ярослава взяться за оружие.

В 1043 г. Владимир Ярославович с воеводами Вышатой Остромиричем и Иваном Творимиричем выступил в поход на Византию. Греки рассматривали этот поход как бунт своих подданных «росов», которые стали подданными императора уже по одному тому, что приняли греческую веру. Но для русских это была борьба с попытками императора и патриарха подчинить своему влиянию, своей власти независимую Русь.

Отношения между Русью и Византией уже некоторое время были напряженными. В Константинополе знали о готовящемся походе и во избежание осложнений в самой Византии выслали из Константинополя русских купцов, а русское вспомогательное войско, игравшее со времен Владимира большую роль в империи, было выведено из столицы и расквартировано в провинции («скифы, находящиеся в столице в виде союзников, были рассеяны в провинциях»).

В Константинополе знали и о том, что русские идут не одни, что с ними идут союзники, воины народов, «обитающих на северных островах океана», т. е. норманны, варяги. Но пока что обе стороны сносились безбоязненно и торговали друг с другом. Поводом к выступлению русских послужило убийство греками какого-то «важного скифа», т. е. русского. В ответ на этот инцидент Владимир Ярославович выступил в поход на Константинополь. Пылая «яростной и бешеной ненавистью к греческой игемонии», русские знали, что сражаются против сильного и опасного врага, простирающего свои руки к молодой Киевской державе.

Возобновив «старую вражду», они «нарубили вверху (в верховьях Днепра. — В.М.) леса, выстроили из него малые и большие ладьи» и вышли в море. Кедрин определяет войско русских цифрой в 100 000 человек, Аталиота называет другое число — 400 ладей, т. е. около 20 000 воинов, и это несомненно ближе к действительности. Им удалось проникнуть в Пропонтиду, и здесь они вступили в переговоры с императором Константином Мономахом, предлагая ему заключить мир, т. е. какой-то договор, очевидно долженствующий положить конец притязаниям Византии на «игемонию» над Русью, и заплатить по 1000 статиров на каждую ладью (по другому варианту — по 3 литра золота на воина). Император отказался. В морском сражении грекам помогла страшная буря. «Сильный ветер двинулся с востока на запад; взмутив море вихрем, он устремил волны на варвара и потопил одни из его лодок тут же, так море поднялось в середину им, а другие, загнав далеко в море, разбросал по скалам и утесистым берегам». Так говорит об этом сражении Михаил Пселл.61 «Повесть временных лет» сообщает: «и бысть буря велика, и разби корабли Руси».62

Воспользовавшись бурей, крупные греческие суда — трииры (триремы) — ворвались в расстроенную штормом русскую флотилию и пустили в дело греческий огонь. «И княжь корабль разби ветр и взя князя (Владимира Ярославовича. — В.М.) в корабль Иван Творимиричь, воевода Ярославль». Более шести тысяч воинов из разбитых ладей оказались на берегу. Они хотели пробиваться на Русь по сухопутным дорогам, но не имели военачальника. «И не идяше с ними никто же от дружины княжее». Тогда Вышата заявил, что он идет с ними. «Аще жив буду, то с ними, аще погыну, то с дружиною». Но уйти на Русь не удалось. У Варны русские были схвачены, разбиты, масса воинов пала в сражении, около 800 человек были приведены в Константинополь и ослеплены.

Только через три года Вышата вернулся на Русь. Оставшиеся ладьи, на которых плыли Владимир Ярославович и Иван Творимирич, повернули на север. Вдогонку им император послал 14 судов, но русские, повернув обратно, дали им бой, «изби оляди Гречьскыя» и только после этого вернулись на Русь.63

Когда черед три года после указанных событий Византия почувствовала на себе всю силу ударов печенегов и познакомилась с кривой печенежской саблей, это заставило ее искать помощи и союза на Руси, которая могла сковать кочевую стихию. Этим и объясняется возвращение Вышаты из византийского плена на Русь. Но дружеские отношения между Русью и Византией возобновились не скоро. Только в 1052 или 1053 г. Русь снова увидела на митрополичьей кафедре грека, и в дом русских князей была принята византийская царевна. Это была невестка Ярослава, жена его сына Всеволода, дочь византийского императора Константина Мономаха.64

Эпизодом русско-византийских отношений было посольство Святополка и Болеслава в Византию в 1018 г., о чем говорит Титмар Мерзебургский, сообщая, что Болеслав (вернее — Святополк) обещал императору много хорошего, если тот будет в союзе с ним, а в противном случае угрожал войной.

Не было ли это посольство вызвано стремлением Святополка и Болеслава заручиться союзом с Византией для борьбы с Ярославом?

Посольство Святополка и Болеслава никаких последствий не имело. Так складывались русско-византийские связи, так развертывался сложный узор русско-византийских отношений.

Все более и более тесные связи устанавливались и со странами Западной Европы. Трижды Ярослав выступал в союзе с Германией, а именно: во время своей борьбы с Болеславом, когда одно время он был в дружеских отношениях с Генрихом, затем во времена войны с Мешком и, наконец, вместе с Германией Ярослав поддерживал Казимира.

Саксонский анналист сообщает о посольстве русского князя к Генриху III 30 ноября 1040 г., а хроника Ламберта говорит о том, как в 1043 г. снова Генрих III принимает русских послов, предлагавших ему в качестве жены дочь русского князя. Но, так как Генрих был уже женат, посольство вернулось, не выполнив своей миссии, хотя и с богатыми подарками.65 Тем не менее между германскими государями и киевским княжеским домом установились родственные связи.

Один сын Ярослава, Святослав, был женат на сестре епископа Трирского Бурхарда, другой, Изяслав, по-видимому, в первый раз был женат на какой-то владетельной особе из Германии Гертруде. Какой-то из русских князей был женат на дочери саксонского маркграфа Оттона. После смерти мужа она вернулась в Германию, вышла замуж за баварского герцога Оттона, а свою дочь от русского князя (rex Ruzorum) выдала за Гунтрама. Не известный нам по имени rex Ruziae был женат на Одде, дочери графа штадтского Леопольда. После смерти мужа она с сыном Warteslau (Вратиславом, Вартиславом) вернулась в Саксонию, но сын ее вскоре уехал на Русь.

Кто были эти безвестные русские князья, сыновья или внуки Ярослава, мы не знаем. Во всяком случае брачные связи киевской княжеской семьи с германскими государями не были случайностью, а свидетельствовали об укреплении дипломатических сношений и торговых связей, установившихся еще в отдаленные времена и отразившихся, как было уже сказано, в Раффельштедтском уставе, в памятниках, относящихся к Регенсбургу.

Установились сношения и с далекой Францией. Дочь Ярослава Анна в 1049 г. или 1050 г. была выдана замуж за французского короля Генриха I Капета. Из Франции в Киев явилось за ней многочисленное посольство во главе с епископом. Мы не знаем, что заставило Генриха искать себе жену так далеко на Востоке. Но нельзя ли предположить, что после неудачного посольства в Германию в 1043 г. к Генриху немецкому Русь обратилась за тем же, т. е. за дипломатическим союзом в форме брака, во Францию, к Генриху французскому, и на этот раз удачно? После смерти Генриха Анна осталась во Франции, жила некоторое время в монастыре, затем вышла замуж за графа де Крепи и после кончины второго своего мужа вернулась к сыну, королю Филиппу. Это была энергичная и умная особа, умевшая управлять государством. Недаром на многих документах наряду с подписями ее мужа и сына встречаются ее подписи — «Agnae Reginae» и «Анна ръина» (Анна регина). Так, в далекой Франции Анна писала кириллицей, которой научилась в доме отца своего в Киеве, «книгам прилежа». Последний документ за ее подписью датируется 1075 г. Очевидно, вскоре она умерла.66

Завязались сношения с Англией. Сыновья убитого Канутом Великим английского короля Эдмунда Железный Бок Эдвин и Эдуард бежали в Швецию, а оттуда на Русь, где жили некоторое время при дворе Ярослава. Это было после 1016 г. Сведения об Эдвине и Эдуарде нам сообщает Адам Бременский. Об Эдуарде говорят и «Законы Эдуарда Исповедника», сообщающие, что Эдуард бежал в «страну ругов, которую мы называем Русией», где его покровителем, по Флоренцу Уорчестерскому, был «rex Suavorum», по «имени Malesclodus». Нет ничего удивительного в том, что Ярослав носит такое странное имя. Монах из Сен-Дени называет его Bullesclot, а другие — Julius Claudius (Clodius), что, скорее всего, является искаженным Юрий (Jurius, Georgius) Sclavus.67 Придет время, когда при внуке Ярослава англо-русские связи еще больше усилятся и закрепятся женитьбой Владимира Мономаха на дочери английского короля Гаральда Гите. Так распространилось на Русь английское влияние, появились англосаксы, скотты, ирландцы, проникло сказание от трех братьях, призванных из-за моря, кельтский и англосаксонский эпос.

О русско-венгерских связях мы знаем из венгерских источников. Они сообщают, что Владислав Лысый, свояк святого Стефана, отец Андрея, был женат на русской. Сыновья его Андрей и Левента после 1038 г. два раза были на Руси («ad regeni Lodomeriae», т. е. в Прикарпатье или на Волыни, и «ad Rusciam»). Эти русские связи Андрея привели к тому, что жена его была дочерью «русского князя». Какого — не знаем.68

Обычно считают, что женой Андрея была дочь Ярослава Анастасия, хотя прямых указаний на это нет. В эти годы Венгрия вела наступление на русские земли, лежавшие за Карпатами, в Потиссье и Трансильвании. Закарпатье издавна было заселено русскими. И во времена Владимира тут, где-то за Карпатами, по Тиссе и Попраду, лежали границы Руси Владимира («Lodomeriae», «Rusciae») с землями «Стефана Угрьского» и «Андриха Чешьского». И едва ли не с этих пор здесь начала распространяться «греческая вера», которой так упорно придерживалось русское население Закарпатской Руси в течение последующих столетий. «Греческая», «русская» вера, «русский» язык и культура сохранили «русский», т. е. собственно уже украинский, характер славянского населения Пряшева, Бардиова, Шароша, Спиша, Мармороша, Ужгорода, Берега, Землина, Хуста и других земель Словакии и Угорской Руси (Закарпатской Украины).

В середине XI в. венгерские короли распространяют свою власть на восток до Карпат. Уже Генрих — сын венгерского короля Стефана Святого — в 1031 г. именуется «dux Ruizorum», и речь идет, конечно, не о Галиции, а о закарпатских русских землях, где спустя столетие появляется «Русская марка».69 С той поры, за исключением небольшого периода времени при Льве Даниловиче, закарпатские земли входят в состав Венгерского королевства и становятся «Угорской Русью».

Киевская Русь времен Ярослава продолжала быть очень тесно связанной со Скандинавией. Норманны продолжали служить на Руси, в Гардарики, в Хольмгарде и Кенугарде, проходили через Русь в далекий Миклагард, служили посредниками между нею и другими странами Европы, и в частности Англией, подвергавшейся в те времена нападениям и завоеваниям норманских конунгов.

Мы уже знаем о героях Эдмундовой саги, служивших на Руси у Ярослава и Брячислава; мы знаем о другом помощнике Ярослава Якуне, т. е. Гаконе, который после неудачной Лиственской битвы вернулся к себе на родину, но его племянник, варяг Шимон, пошел по стопам дяди, который, кстати, изгнал его, и пришел на Русь к Ярославу, и тот «его же приим, в чести имяше и дасть того сынови своему Всеволоду, да будет старей у него; приа же велику власть от Всеволода». Это был отец знаменитого Георгия Шимоновича, опекуна Юрия Долгорукого.70 Служит у Ярослава Эйлиф, сын Рагнвальда.71 Изгнанный Канутом в 1029 г. прибывает на Русь, к Ярославу, Олаф Святой (Толстый), норвежский, а с ним вместе его сводный брат Гаральд и Рагнвальд, сын ярла Бруси, и множество других викингов.72 Возвращаясь на родину в 1030 г., Олаф Святой оставил на попечение Ярослава и Ингигерд своего маленького сына Магнуса. Князь и княгиня окружили его заботой. Когда в 1032 г. норвежские вожди явились в Киев просить Магнуса стать их королем, Ярослав и Ингигерд отпустили его, но взяли с норвежцев клятву быть верным Магнусу. С их помощью Магнус стал норвежским королем. Мы уже знаем, что вторично Ярослав был женат (первой женой его была Анна) на дочери шведского короля Олафа — Ингигерд (Ирине). Быть может, в 1016 г. в составе ее свиты и прибыли на Русь Эдуард и Эдвин, некоторое время после бегства из Англии жившие в Швеции. В 1031 г. на Русь приехал брат Олафа норвежского Гаральд Гардрад (Смелый), сын Сигурда, знаменитый викинг. Саги рассказывают о том, как после гибели своего брата в битве при Стикклестаде (1030 г.) Гаральд Гардрад уехал на Русь, принимал участие в войнах Ярослава с ляхами (Laesum) в 1031 г., а затем отправился в Константинополь, Миклагард, где и вступил в русский отряд, сражавшийся в то время, как мы уже знаем, в Малой Азии. Гаральд сражался в Сарацинской земле, Серкланде, в Сицилии, бок о бок с русскими и своими соотечественниками — норвежцами — под руководством Георгия Маниака, которого саги по-русски именуют «Гиргир» или «Гирги», брал в 1034 г. вместе с другими воинами русско-норманского происхождения Эдессу и Перкри, ходил в «Блааландию», страну негров, на Нил, в Александрию, совершил паломничество в Иерусалим. В 1040 г. мы застаем его норманский отряд в битвах с болгарами, в Солуни. С его именем связаны знаменитые рунические надписи на Пирейском льве, где он выступает под именем Гаральда Высокого. Он принимал участие в ослеплении императора Михаила V Калафата в 1042 г. и вскоре после этого вернулся в Киев. Саги о Гаральде говорят, что все эти подвиги он совершил для того, чтобы «русская девушка с золотой гривной» — Елизавета (Ellisif) Ярославовна — перестала его презирать и согласилась стать его женой. Как истинный рыцарь, он пошел за море, чтобы мечом прославить свое имя и добыть «на вено» за Елизавету бесчисленные богатства. Во всяком случае из Миклагарда Гаральд снова попадает в Киев, женится на Елизавете Ярославовне и уезжает на север, где вскоре становится норвежским королем.73

Мы закончили свой обзор внешних сношений и международных связей Киевской Руси времен Ярослава Мудрого. Русь стремительно шла вперед. Смело и решительно выступила Русь на арену мировой дипломатии и международных сношений и повелительно заняла свое место в семье христианских государств Европы.

Русь не отгородила себя китайской стеной от Запада. Она вступила в сношения с Западом, торговала с ним и воевала, заключала дипломатические браки и политические союзы, совершала совместные походы и воспринимала культуру западных стран, принимала и направляла посольства.

Но огромная и могучая Киевская держава не шла на поводу у Европы. Она не была отсталой страной, и поэтому ей особенно нечего было заимствовать. Она во многом стояла выше Скандинавии, Польши, Венгрии и мало в чем уступала странам далекого Запада. Недаром Киев, по Адаму Бременскому, — «соперник Константинополя» и лучшее украшение «Греции»; недаром Титмар Мерзебургский говорит о нем как о крупнейшем городе, подлинном мировом центре; недаром норманны восхищались богатой, усеянной городами Гардарикой, а Теофил, говоря о расцвете ремесел и искусства, среди стран, особенно прославившихся ими, отмечает Византию и Русь.

Международное положение Руси укрепляется и удельный вес ее в системе государств Европы и Востока неизмеримо возрастает. Свидетельством этого является развитие зарубежных связей Руси. Пусть приведенные нами сведения, касающиеся дипломатических отношений и брачных союзов, отрывочны и скудны, но они являются свидетельством постоянно растущих и крепнущих международных связей Руси. И не является ли показательным то, что в знаменитой битве при Гастингсе из трех Гаральдов, участвовавших в ней, два были тесно связаны с русской княжеской семьей? Один был мужем Елизаветы Ярославовны, а другой — отцом жены Владимира Мономаха Гиты Гаральдовны.

И огромной силой и верой в Русь дышат слова первого из русских митрополита Иллариона, величайшего писателя, публициста и патриота своего времени, обращенные к старым русским князьям: «Похвалим же и мы по силей нашей малыми похвалами великая и дивная сотворившего, нашего учителя и наставника, великого кагана нашея земля Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава, иже в свое лета владыче-ствующа, мужьством же и храбрьствомь прослуша в странах многах и победами и крепостию поминаются ныне и словуть. Не в худе бо, и не в неведоме земли владычьствоваша, но в русьской, яже видима и слышима есть всеми коньци земля». «Кого бо тако бог любит, яко же нас возлюбил есть, — восклицает Илларион, — кого тако почел есть, якоже ны прославил есть и вознесл? Никого же!» И эти слова его в известной степени отражали представление русского человека о той роли, которую играла Киевская держава в политической жизни тогдашнего мира.

Несколько слов о самом Ярославе.

Работы Д.Г. Рохлина, В.В. Гинзбурга и М.М. Герасимова, связанные с изучением скелета Ярослава Мудрого, обнаруженного в Софийском соборе в Киеве, дают нам представление о внешнем облике Ярослава. Выше среднего роста, среднего телосложения, прихрамывающий с детства, что не мешало его ратным подвигам, впоследствии Ярослав получил тяжелую травму, на всю жизнь сделавшую его «хромцем», и это способствовало превращению его из князя-воителя в князя-строителя, «книжного» человека, законодателя, тем более что такого рода его деятельность была обусловлена историческим развитием древнерусской государственности. По расовому признаку Ярослав принадлежал к славянам типа словен и северян, причем в нем сочетаются признаки северного, славянского или нордического типа, с признаками короткоголового населения юга Руси, характерного еще для сарматских времен. Некоторые особенности его скелета заставляют сделать вывод о живости его характера, склонности к вспышкам, раздражительности, бурной реакции. Скандинавские саги рисуют его умным, властным, энергичным, скуповатым, осторожным, хитрым, умеющим сдерживать себя даже в минуты вспышек. Таким образом, казалось бы выводы, которые мы можем сделать из рентгенологического и анатомического анализа скелета Ярослава, не полностью сходятся с характеристикой Ярослава в сагах. Но в «Morkinskinna», исландском своде саг XIII в., Ярослав выступает с теми признаками, которые должны были бы определять его, судя по рентгенологическому и анатомическому анализу. Он — человек импульсивный, экспансивный, эмоциональный, самолюбивый, крутой, суровый, раздражительный, но в то же самое время отходчивый, добрый, его легко уговорить. Это совпадение свидетельств «Morkinskinna» с данными научного изучения останков Ярослава свидетельствует о том, что в основе «Morkinskinna» лежал какой-то источник, отразивший достоверные древние воспоминания о Ярославе, тогда как Эймундова сага, более всего говорящая о нем, является тенденциозной, так как освещает Ярослава, его нрав, характер и поступки только с точки зрения норманских наемников.74

В нашей летописи, в произведениях Иллариона и Нестора Ярослав выступает «книжным» и «христолюбивым» князем, покровителем просвещения, образования и монашества («мужь правьден и тих, ходяй в заповедех божьих»), и книжная, а не народная традиция назвала его Мудрым. Он отличается от отца, героя русского народного эпоса, уже хотя бы тем, что не обладает теми качествами, которые его могут сделать таковым.

Он — законодатель, строитель, книжник, покровитель духовенства, монашества. При нем «нача вера хрестьянска плодитися и расширяти», укреплялась княжеская власть, крепла и расширялась княжеская администрация, воздвигались города, храмы, дворцы, прокладывались дороги, устанавливались зарубежные связи, создавался первый свод русских законов — «Русская Правда». «Строй» и «устав» «земляные» выходят на авансцену и, оттесняя «рати», повелительно занимают на ней первое место.

Таков был внешний и моральный облик Ярослава Мудрого.

Фрески Киевского собора, летописи, саги говорят о семье Ярослава. Первой женой Ярослава, умершей рано, в возрасте 30—35 лет, была Анна. Она была погребена в Софийском соборе в Новгороде и в 1439 г. канонизирована. С.М. Соловьев полагал, что сыном Ярослава от Анны и был его первенец Илья.75 Мать и сын скоро умерли, и Ярослав женился вторично, на Ингигерд. Сыном Анны считает Илью, умершего в 1020 г., и М.С. Грушевский.76 Выше нами было сказано, что Илья, по-видимому, был первым сыном Ингигерд, но считать этот вопрос решенным нельзя. Второй женой Ярослава была Ингигерд, дочь шведского короля Олафа Скетконунга, принявшая на Руси имя Ирины. Она была моложе мужа и умерла раньше него, в 1050 г., лет 55—56, и позже была погребена рядом с мужем в Киевском Софийском соборе.

Мать Ингигерд была, по Адаму Бременскому, вендкой, т. е. западной славянкой из племени ободритов. Правда, саги говорят о том, что она была шведкой. Судя по костяку Ингигерд-Ирина была высокая женщина, с северным типом черепа.77

Таким образом, исследование костяков Анны в Новгороде и Ингигерд (Ирины) в Киеве, а нет оснований сомневаться в том, что подвергнутые анализу скелеты принадлежат Ярославу, Ингигерд и Анне, опровергает предположение А.Е. Преснякова, что Ингигерд, Ирина и Анна — одно и то же лицо, так как Ингигерд на Руси стала Ириной, а перед смертью она приняла иночество с именем Анна.78

Наличие двух погребений говорит и о двух женах Ярослава. Но, быть может, рядом с Ярославом [а сомневаться в том, что костяк принадлежит Ярославу, не приходится, так как прихрамывание с детства («бе естеством таков от рождения») и новая травма, сделавшая его хромым («хромь-цемь») говорят о том, что в мраморной гробнице Софийского собора лежат действительно останки Ярослава] была похоронена одна из его дочерей? Эту возможность мы исключаем, так как ни Анна, ни Елизавета, ни полумифическая Анастасия на Русь не возвращались.

Семья Ярослава была довольно многочисленной. Два сына его (Илья и Владимир) и обе жены умерли еще при жизни Ярослава. К концу его жизни оставались в живых сыновья Изяслав, Святослав, Всеволод, Игорь, Вячеслав и дочери Анна, Елизавета и предполагаемая Анастасия, которые покинули Русь и проживали за рубежом. Ярослав умер 20 февраля 1054 г. Смерть не застала его врасплох, как Владимира. Его любимым сыном был Всеволод. «Бе бо любим отцемь паче всея братьи».79 Понятно, почему отец выделял Всеволода. Широко образованный (он знал пять языков), умный, искусный дипломат византийской ориентации, он в то же время был смел и решителен. Недаром саги, знающе его и под именем Vissivaldr-а и Hoiti, именуют его Смелым (inn froekni).80 Но, памятуя события начала своего княжения, Ярослав завещает киевский стол не ему, а старшему сыну Изяславу, который и должен быть «старейшим», «в мене место». Ему же принадлежали Турово-Пинская земля и Новгород. Святослав, сидевший перед тем на Волыни, получил Чернигов, земли радимичей и вятичей, т. е. всю Северскую землю, Ростов, Суздаль, Белоозеро, верховья Волги и Тмутаракань; Всеволод получил Переяславль, Игорь — Волынь, а Вячеслав — Смоленск.81

Внук Ярослава Ростислав Владимирович сидел в «Червенских градах», в Галицкой земле, а в Полоцке правил «Рогволожий внук» — Всеслав Брячеславович, Всеслав полоцкий, князь-волхв, князь-чародей.

Грозные призраки распада Киевского государства становились все яснее и отчетливее. Это видел и Ярослав. Недаром перед смертью обращается к сыновьям, говоря им: «Имейте в собе любовь, понеже вы есте братья единого отца и матери; да еще будете в любви межю собою, бог будеть в вас и покорить вы противныя под вы, и будете мирно живуще; аще ли будете ненавидно живуще, в распрех и которающеся, то погыбнете сами, и погубите землю отець своих и дедов своих, юже налезоша трудомь своимь великым, но пребывайте мирно, послушающе брат брата. Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыев, сего послушайте, яко же послушаете мене, да той вы будеть в мене место...».82 Пусть эта речь в деталях есть плод морализирующего летописца, выступающего противником раздробления и ослабления Руси и княжеской «которы», но у нас нет оснований сомневаться в том, что ее смысл является содержанием своеобразного завещания Ярослава детям, далеким предшественником «Поучения детям» внука Ярослава Мудрого — Владимира Мономаха.

То же самое развитие производительных сил (рост ремесел и торговли, земледелия и промыслов, разделение труда и отделение города от деревни и т. п.), которое превратило патриархальную варварскую Русь в Русь феодальную, а бесчисленных князьков — старейшин племен, родов и общин, всех этих «лучших мужей» родоплеменного строя, в феодализирующуюся и феодальную господствующую знать, в класс феодалов, варварскую предгосударственную Русь в феодальное Киевское государство, сплотило племенные земли, области, города и веси в единую, хоть и примитивную, древнерусскую державу, к середине XI в. приводит к распаду Киевского государства.

Развитие феодального землевладения и феодальных отношений, так ярко представленное в «Русской Правде» Ярославичей, рост экономического и политического могущества отдельных областей во главе с крупными городами — Новгородом, Черниговом, Переяславлем, Ростовом и т. д. — постепенно подтачивают единство «готической Руси» — Киевского государства.

Выросшее в отдельных областях Руси боярство стремится стать их полновластным хозяином и, сплотившись вокруг «своего» князя, обзаведшегося здесь, на месте своего посажения, в земле «отчич и дедич», всякой «жизнью», «гобином», землями и угодьями, дворами и челядью, проникшегося не общерусскими, а местными, «земскими», интересами, пытается отложиться от Киева, который отныне становится помехой для самостоятельного развития этих областей и земель, в скором времени превращающихся в княжества, маленькие «феодальные полугосударства» (Сталин), «национальные области» (Ленин). Бояре-дружинники перестают воевать «чужие» земли, ища в них славы и добычи, они предпочитают «промышлять» в своих землях, осваивать земли и угодья «сельского людья», экспроприируя их и получая в качестве дара от князей, а самих «людий» превращая в рабочую силу своего домена. Они закабаляют сельский люд — общинников и путем «ряда» и «купы» превращают их в своих слуг и челядь. Каждая область Киевской державы превращается в гнездо боярских вотчин. Судьба Киева перестает интересовать не только новгородское, ростовское, черниговское, галицкое и прочее боярство, но и самих новгородских, ростовских, черниговских и галицких князей — «Рюриковичей». Они стремятся отделиться от Киева, создать независимые княжества.

Отсутствие органической связи между отдельными русскими землями, отсутствие экономической общности — все это, делавшее объединение земель, достигнутое Киевским государством, непрочным и непродолжительным, было знамением грядущего распада.

И он наступил. Наступил в силу дальнейшего развития феодализма, в силу того, что, подобно тому как Руси варварской, Руси полупатриархальной-полуфеодальной соответствовала единая и могучая, но скороспелая и лоскутная Киевская держава первых «Рюриковичей», так и Руси феодальной, Руси «Русской Правды» Ярославичей и «Устава» Мономаха соответствовала система феодальной раздробленности, установившаяся в Восточной Европе при внуках и правнуках Ярослава.

Феодальная раздробленность была показателем развития производительных сил, показателем развития феодализма, но она же на определенном этапе стала тормозом для их дальнейшего развития, для роста ремесел, промыслов, торговли, городов, для новых форм феодального землевладения и организации феодального хозяйства и была ликвидирована самим историческим развитием России.

Она же способствовала упадку Руси, ослабила Русскую землю, умалила ее международное значение, сделала добычей соседних враждебных государств и орд кочевников. Русь «теряла целые области вследствие интервенции соседних народов» (К. Маркс), надолго, на столетия, подпадавшие под иго иноземцев.

Так действовали центробежные силы, разрывавшие на части Киевское государство.

Начался «закат готической России» (К. Маркс).

Примечания

1. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 137; Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку, так называемая «Новгородская I летопись». С. 82.

2. Лященко А.И. «Eymundar Saga» и русские летописи // Изв. АН СССР. 1926. Сер. IV. № 12; Русская историческая библиотека. Вып. XXV. С. 31—61; Сеньковский О. Эймундова сага.

3. Сыромятников С.Н. Балтийские Готы и Гута-сага // Живая старина. 1892. Вып. 1. С. 42—44.

4. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 129—131.

5. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 132—136; Грушевский М.С. Історія України-Руси. Т. II. С. 6—7.

6. Чтения в Московском обществе истории и древностей российских. 1859. Ч. I; 1870. Т. I; 1879. Т. II.

7. Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку, так называемая «Новгородская I летопись». С. 66; Лященко А.И. Ук. соч. С. 1067—1071.

8. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 138; Лященко А.И. Ук. соч. С. 1073.

9. Русская историческая библиотека. Вып. XXV. С. 38.

10. Русская историческая библиотека. Вып. XXV. С. 39; Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. 1910. С. 138.

11. Лященко А.И. Ук. соч. С. 1072.

12. Лященко А.И. Ук. соч. С. 1074; Русская историческая библиотека. Вып. XXV. С. 39—40; Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 138—139.

13. Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку. С. 84.

14. Там же.

15. Русская историческая библиотека. Вып. XXV. С. 41—44; Лященко А.И. Ук. соч. С. 1076—1078.

16. Софийская летопись (ПСРЛ. Т. V). С. 132; Воскресенская летопись (ПСРЛ. Т. VII). С. 325; Никоновская летопись (ПСРЛ. Т. IX). С. 75.

17. Лященко А.И. Ук. соч. С. 1077—1078.

18. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 140.

19. Там же.

20. Там же. С. 112—143.

21. ПСРЛ. Т. IV. Новгородская IV летопись. Вып. I. С. 110.

22. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С. 507 и далее.

23. ПСРЛ. Т. IV. Новгородская IV летопись. Вып. I. С. 110.

24. Там же. С. 114.

25. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 23.

26. Русская историческая библиотека. Вып. XXV. С. 56.

27. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 142—143; ПСРЛ. Т. V. Софийская летопись. С. 134; ПСРЛ. Т. VII. Воскресенская летопись. С. 328; ПСРЛ. Т. IV. Новгородская IV летопись. Вып. I. С. 110—111; Русская историческая библиотека. Вып. XXV. С. 56—61; Лященко А.М. Ук. соч. С. 1082—1086.

28. Шахматов А.А. Ук. соч. С. 415.

29. Cedrini Georgii. С. 586.

30. Шахматов А.А. Ук. соч.; Приселков М.Д. История русского летописания XI—XV вв. С. 33.

31. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 143.

32. Лопатинский А.Г. Мстислав Тмутараканский и Редедя по сказаниям черкесов // Изв. Бакин. гос. ун-та. Баку, 1921. № 1, второй полутом.

33. ПСРЛ. Т. IX. Никоновская летопись. С. 79; Козловский И.П. Тмутаракань и Таматарха—Матарха—Тамань // Изв. Таврич. об-ва истории, археологии и этнографии. 1928. Т. II. С. 65.

34. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 144.

35. ПСРЛ. Т. IV. Новгородская IV летопись. Вып. I. С. 111—112.

36. Мавродин В.В. К вопросу о восстаниях смердов // Проблемы истории докапиталистических обществ. 1934. № 6.

37. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 144—145.

38. Там же. С. 145.

39. Сенаторский Н. Исторический очерк города Рыльска в политическом и церковно-административном отношениях. Курск, 1907. С. 36; Его же. К истории заселения юго-западного района Курского края // Изв. Курск. губерн. об-ва краеведения. 1927. № 4. С. 48—49.

40. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 146—147.

41. Cedrini Georgii. P. 515.

42. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 147.

43. Там же. С. 148.

44. Там же. С. 149.

45. Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 107—108, 113.

46. Воронин Н.Н. Основные проблемы истории культуры Древней Руси X—XIII вв. // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. VII. С. 8.

47. Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 114; Приселков М.Д. Русско-византийские отношения IX—XII вв. // Вестн. древ. истории. 1939. № 3. С. 103—104; Его же. Очерки церковно-политической истории Киевской Руси X—XII вв.; Бахрушин С.В. К вопросу о крещении Киевской Руси // Историк-марксист. 1937. № 2. С. 62, 72; Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах.

48. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 148; Картер М.К. К вопросу о Киеве в VIII—IX вв. // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Вып. VI. С. 62—66.

49. Стасюлевич М. История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Т. II. С. 705, 759.

50. Цит. по: Грушевский М.С. Історія України-Руси. Т. III. С. 21; См. также: Линниченко И.А. Взаимоотношения Руси и Польши до половины XIV столетия. С. 101—108.

51. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 146.

52. Там же. С. 150.

53. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 151; Грушевский М.С. Ук. соч. С. 23.

54. ПСРЛ. Т. IX. Никоновская летопись. С. 83.

55. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 150—151.

56. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 146, 150; ПСРЛ. Т. V. Софийская летопись. С. 136—137; ПСРЛ. Т. VII. Воскресенская летопись. С. 330.

57. Равдоникас В.И. Археологические памятники западной части Карело-Финской ССР // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. VII. С. 18.

58. Васильевский В.Г. Византия и печенеги // ЖМНП. 1872, ноябрь—декабрь.

59. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 146—147.

60. Cedrini Georgii. P. 478—479.

61. Васильевский В.Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков // ЖМНП. 1875. Ч. 178. С. 89—92.

62. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 150.

63. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 150—151, 552—553; Васильевский В.Г. Ук. соч. С. 89—93.

64. Приселков М.Д. Ук. соч. С. 104.

65. Monumenta Germaniae historica. Scr. V. P. 153; Scr. VI. P. 684.

66. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 29—33; Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 147; Тимирязев В.А. Французская королева Анна Ярославна // Ист. вестник. 1894. Т. LV.

67. Алексеев М.П. Англо-саксонская параллель к «Поучению Владимира Мономаха» // Тр. Отд. древнерус. лит. / ИРЛИ АН СССР. Т. II. С. 39—49.

68. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 34.

69. Monumenta Germaniae historica. Scr. III. P. 98; Scr. XI. P. 74; Грушевский М.С. Ук. соч. С. 34, 487—488.

70. Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 138.

71. Лященко А.И. Ук. соч. С. 1086.

72. Щепкин Е.Н. Варяжская вира // Зап. Одес. об-ва истории и древностей. 1915. Т. XXXII. С. 311; Алексеев М.П. Ук. соч. С. 45.

73. Васильевский В.Г. Ук. соч. // ЖМНП. С. 177, 178; Рыдзевская Е.А. Ярослав Мудрый в древне-северной литературе // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. VII. С. 66—72.

74. Герасимов М.М. Опыт реконструкции физического облика Ярослава Мудрого; Рохлин Д.Г. Итоги анатомического и рентгенологического изучения скелета Ярослава Мудрого; Гинзбург В.В. Об антропологическом изучении скелетов Ярослава Мудрого, Анны и Ингигерд; Рыдзевская Е.А. Ярослав Мудрый в древне-северной литературе // Краткие сообщения о докладах о полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. VII.

75. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. I. С. 344.

76. Грушевский М.С. Ук. соч. Генеалогическая таблица I.

77. Гинзбург В.В. Ук. соч.

78. Пресняков А.Е. Ук. соч. С. 126.

79. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 157.

80. Рыдзевская Е.А. Ук. соч. С. 67, 71.

81. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 157—158; Тверская летопись. С. 15.

82. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 157.

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика